Если душа родилась крылатой… Страницы жизни и творчества Марины Цветаевой 11 класс

я, что я - поэт, Сорвавшимся, как брызги из фонтана, Как искры

из ракет, Ворвавшимся, как маленькие черти, В святилище, где сон и фимиам, Моим стихам о юности и смерти, - Нечитанным стихам! - Разбросанным в пыли по магазинам (Где их никто не брал и не берет!), Моим стихам, как драгоценным винам, Настанет свой черед.

начать? Где кончить? И можно ли вообще начинать и кончать,

если то, о чём я говорю: Душа- есть всё- всюду- вечно»

М.Цветаева

и сверкаю!
Мне дело - измена, мне имя - Марина,
Я -

бренная пена морская.

Кто создан из глины, кто создан из плоти
-Тем гроб и нагробные плиты...
- В купели морской крещена - и в полете
Своем - непрестанно разбита!
Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети
Пробьется мое своеволье.
Меня - видишь кудри беспутные эти?-
Земною не сделаешь солью.
Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной - воскресаю!
Да здравствует пена - веселая пена -
Высокая пена морская!

Спорили сотни Колоколов. День был субботний: Иоанн Богослов. Мне и доныне Хочется грызть Жаркой

рябины Горькую кисть

много лет спустя мы прочли: «Четырёхлетняя моя Маруся ходит вокруг

меня и всё складывает слова в рифмы,- может быть, будет поэт?»

Анастасия Цветаева.
«Воспоминания»

в дореволюционной России Государственного музея изобразительных искусств





«Детей своих

Мария Александровна растила не только на сухом хлебе долга; она открыла им глаза на…вечное чудо природы, одарила их многими радостями детства, волшебством семейных праздников,.. дала им лучшие в мире книги»

двое черных людей проводят третьего, под мышки, к саням -

а еще один, другой, спиной отходит. Уводимый - Пушкин, отходящий - Дантес. Дантес вызвал Пушкина на дуэль, то есть заманил его на снег и там, между черных безлистых деревец, убил.
Первое, что я узнала о Пушкине, это - что его убили. Потом я узнала, что Пушкин - поэт, а Дантес - француз. Дантес возненавидел Пушкина, потому что сам не мог писать стихи, и вызвал его на дуэль, то есть заманил на снег и там убил его из пистолета в живот. Так я трех лет твердо узнала, что у поэта есть живот, и - вспоминаю всех поэтов, с которыми когда-либо встречалась, - об этом животе поэта, который так часто не- сыт и в который Пушкин был убит, пеклась не меньше, чем о его душе. С пушкинской дуэли во мне началась сестра…Нас этим выстрелом всех в живот ранили…»

как Пушкина на моих глазах на картине Наумова - убили,

ежедневно, ежечасно, непрерывно убивали все мое младенчество, детство, юность -

я поделила мир на поэта - и всех, и выбрала - поэта, в подзащитные выбрала поэта: защищать поэта - от всех, как бы эти все ни одевались и ни назывались...»

любовь…
Немножко позже - мне было шесть лет-…был, как это тогда

называлось, публичный вечер- рождественский. Давали сцену из "Русалки", потом "Рогнеду" - и:
Теперь мы в сад перелетим,
Где встретилась Татьяна с ним.
Скамейка. На скамейке - Татьяна. Потом приходит Онегин, но не садится, а _она_ встает. Оба стоят. И говорит только он, все время, долго, а она не говорит ни слова. И тут я понимаю, что…это- любовь…
- Что же, Муся, тебе больше всего понравилось? - мать, по окончании.
- Татьяна и Онегин.
- Что? Не Русалка, где мельница, и князь, и леший? Не Рогнеда?
- Татьяна и Онегин.
- Но как же это может быть? Ты же там ничего не поняла? Ну, что ты там могла понять?
Молчу.
Мать, торжествующе: - Ага, ни слова не поняла, как я и думала. В шесть лет! Но что же тебе там могло понравиться?
- Татьяна и Онегин.

Я не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и может быть, в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь…
Скамейка, на которой они не_сидели, оказалась предопределяющей. Я ни тогда, ни потом, никогда не любила, когда целовались, всегда - когда расставались… Моя первая любовная сцена была нелюбовная: он не_любил (это я поняла), потому и не сел, любила она, потому и встала, они ни минуты не были вместе…

сцена, предопределила все мои последующие, всю страсть во мне несчастной,

невзаимной, невозможной любви.
Но еще одно, не одно, а многое, предопределил во мне Евгений Онегин. Если я потом всю жизнь по сей последний день всегда первая писала, первая протягивала руку - и руки, не страшась суда - то только потому, что на заре моих дней лежащая Татьяна в книге, при свечке, с растрепанной и переброшенной через грудь косой, это на моих глазах - сделала. И если я потом, когда уходили (всегда - уходили), не только не протягивала вслед рук, а головы не оборачивала, то только потому, что тогда, в саду, Татьяна застыла статуей.
Урок смелости. Урок гордости. Урок верности. Урок судьбы. Урок одиночества.

глядел, А нынче - всё косится в сторону! Вчера еще до птиц

сидел,- Всё жаворонки нынче - вороны! Я глупая, а ты умен, Живой, а я остолбенелая. О, вопль женщин всех времен: "Мой милый, что тебе я сделала?!" И слезы ей - вода, и кровь - Вода,- в крови, в слезах умылася! Не мать, а мачеха - Любовь: Не ждите ни суда, ни милости. Увозят милых корабли, Уводит их дорога белая... И стон стоит вдоль всей земли: "Мой милый, что тебе я сделала?" Вчера еще - в ногах лежал! Равнял с Китайскою державою! Враз обе рученьки разжал,- Жизнь выпала - копейкой ржавою!

Детоубийцей на суду Стою - немилая, несмелая. Я и в аду тебе скажу: "Мой милый, что тебе я сделала?" Спрошу я стул, спрошу кровать: "За что, за что терплю и бедствую?" "Отцеловал - колесовать: Другую целовать",- ответствуют. Жить приучил в самом огне, Сам бросил - в степь заледенелую! Вот что ты, милый, сделал мне! Мой милый, что тебе - я сделала? Всё ведаю - не прекословь! Вновь зрячая - уж не любовница! Где отступается Любовь, Там подступает Смерть-садовница. Самo - что дерево трясти! - В срок яблоко спадает спелое... - За всё, за всё меня прости, Мой милый,- что тебе я сделала!

26 сентября 1893 года- родился её муж, Сергей Эфрон.
«Говорят, дневники

пишут только очень одинокие люди…Я чувствую себя одиноким, несмотря на окружающую меня любовь…»
Из дневника С.Эфрона

«Одиночество это разомкнула только Марина. Они встретились- семнадцатилетний и восемнадцатилетняя- на пустынном…коктебельском…берегу. Она собирала камешки, он стал помогать ей- красивый грустной, кроткой красотой юноша…с поразительными, огромными в пол-лица глазами»

Есть такие голоса,
Что смолкаешь, им не вторя,
Что предвидишь чудеса.
Есть огромные глаза
Цвета моря…

« Заглянув в них.., Марина загадала: если он подойдёт и подарит мне сердолик, я выйду за него замуж! Конечно, сердолик этот он нашёл тотчас же, на ощупь, ибо не отрывал своих серых глаз от её зелёных, - и вложил ей его в ладонь, изнутри освещённый крупный камень, который она хранила всю жизнь…»

старинные чертоги... Милый, милый, мы, как боги: Целый мир для нас! Всюду дома

мы на свете, Всё зовя своим. В шалаше, где чинят сети, На сияющем паркете... Милый, милый, мы, как дети! Целый мир двоим! Солнце жжет – на север с юга, Или на луну! Им очаг и бремя плуга, Нам простор и зелень луга... Милый, милый, друг у друга Мы навек в плену.

« Обвенчались Серёжа и Марина в январе 1912 года, и короткий промежуток между встречей их и началом первой мировой войны был единственным в их жизни периодом бестревожного счастья»

русские имена, папе, который любит имена простые, друзьям, которые находят.

Что это салонно…Назвала от романтизма и высокомерия, которые руководят всей моей жизнью».

«Аля- Ариадна Эфрон- родилась 5 сентября 1912 года, в половине шестого утра, под звон колоколов»
Девочка! - Царица бала!
Или схимница, - Бог весть!
- Сколько времени? - Светало.
Кто-то мне ответил: - Шесть.
Чтобы тихая в печали,
Чтобы нежная росла, -
Девочку мою встречали
Ранние колокола.

огородов - за белой стеною - погост. И на песке вереницы

соломенных чучел Под перекладинами в человеческий рост. И, перевесившись через заборные колья, Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд. Старая баба - посыпанный крупною солью Черный ломоть у калитки жует и жует... Чем прогневили тебя эти серые хаты, Господи! - и для чего стольким простреливать грудь? Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты, И запылил, запылил отступающий путь... Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше, Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой О чернобровых красавицах.- Ох, и поют же Нынче солдаты! О господи боже ты мой!

университета,
отправляется на
фронт с санитарным
поездом.
 Сегодня ночью

я одна в ночи́ — Бессонная, бездомная черница! — Сегодня ночью у меня ключи От всех ворот единственной столицы! Бессонница меня толкнула в путь. — О, как же ты прекрасен, тусклый Кремль мой! — Сегодня ночью я целую в грудь Всю круглую воюющую землю! Вздымаются не волосы — а мех, И душный ветер прямо в душу дует. Сегодня ночью я жалею всех, — Кого жалеют и кого целуют.

руке,
Имя твое — льдинка на языке.

Одно-единственное движенье губ.
Имя твое — пять букв.
Мячик, пойманный на лету,
Серебряный бубенец во рту.
Камень, кинутый в тихий пруд,
Всхлипнет так, как тебя зовут.
В легком щелканье ночных копыт
Громкое имя твое гремит.
И назовет его нам в висок
Звонко щелкающий курок.
Имя твое — ах, нельзя! —
Имя твое — поцелуй в глаза,
В нежную стужу недвижных век.
Имя твое — поцелуй в снег.
Ключевой, ледяной, голубой глоток…
С именем твоим — сон глубок.

«Блок в жизни Цветаевой был единственным поэтом, которого она чтила…как божество от поэзии и которому, как божеству, поклонялась…Таким поэтическим коленопреклонением стали все её стихи, посвящённые Блоку»

«Мне мой успех
нужен, как прямой
повод к Ахматовой.
И если я в данную
минуту хочу явить
собой Москву-
лучше нельзя, то
не для того, чтобы
Петербург-
победить, а для того, чтобы эту
Москву- Петербургу- подарить,
Ахматовой
эту Москву в себе, в своей любви,
подарить, перед Ахматовой-
преклонить…Что я и сделала, в июне
1916 года, простыми словами.»

О, Муза плача, прекраснейшая из муз!
О ты, шальное исчадие ночи белой!
Ты черную насылаешь метель на Русь,
И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы.
И мы шарахаемся и глухое: ох!
Стотысячное — тебе присягает. — Анна
Ахматова! — Это имя — огромный вздох,
И в глубь он падает, которая безымянна.
Мы коронованы тем, что одну с тобой
Мы землю топчем, что небо над нами — то же!
И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
Уже бессмертным на смертное сходит ложе.
В певучем граде моем купола горят,
И Спаса светлого славит слепец бродячий…
— И я дарю тебе свой колокольный град,
Ахматова! — и сердце свое в придачу.

13 апреля 1917 года у Марины Цветаевой родилась вторая дочь- Ирина. «Я сначала хотела назвать её Анной( в честь Ахматовой).- Но ведь судьбы не повторяются!» (М.Цветаева)

почти полностью». (А. Эфрон)

«Мариночка, знайте. Что
ваше имя я крепко ношу
в сердце…Моя последняя
и самая большая просьба к
Вам- живите. Целую Вас,
Алю и Ириночку»








Это письмо Марина
Цветаева никогда не
прочитала: не было
оказии в Москву…
До марта 19-го года она
Не знала, что муж жив.

«Если Вы живы, если мне суждено ещё раз с Вами увидеться- слушайте…
Когда я Вам пишу, Вы- есть, раз я Вам пишу!.. Если бог сделает чудо- оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как
собака…Горло сжато, точно пальцами…
Серёженька. Я написала Ваше имя и не могу писать дальше».

груздь! То шатаясь причитает в поле — Русь. Помогите — на ногах

нетверда! Затуманила меня кровь-руда! И справа и слева Кровавые зевы, И каждая рана: — Мама!

И только и это И внятно мне, пьяной, Из чрева — и в чрево: — Мама! Все рядком лежат — Не развесть межой. Поглядеть: солдат. Где свой, где чужой? Белый был — красным стал: Кровь обагрила. Красным был — белый стал: Смерть побелила.

Вы, чьи широкие шинели Напоминали паруса, Чьи шпоры весело звенели И голоса. И чьи глаза, как бриллианты, На сердце вырезали след - Очаровательные франты Минувших лет. Одним ожесточеньем воли Вы брали сердце и скалу,- Цари на каждом бранном поле И на балу .

И вашу хрупкую фигуру,
И золотые ордена…
И я, поцеловав гравюру,
Не знала сна.

О, как- мне кажется- могли вы
Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать- и гривы
Своих коней.

В одной невероятной скачке
Вы прожили свой краткий век…
И ваши кудри, ваши бачки
Засыпал снег.

Вас охраняла длань Господня И сердце матери. Вчера - Малютки-мальчики, сегодня - Офицера. Вам все вершины были малы И мягок - самый черствый хлеб, О молодые генералы Своих судеб! Ах, на гравюре полустертой, В один великолепный миг, Я встретила, Тучков-четвертый, Ваш нежный лик,

Три сотни побеждало - трое! Лишь мертвый не вставал с земли. Вы были дети и герои, Вы все могли. Что так же трогательно-юно, Как ваша бешеная рать?.. Вас златокудрая Фортуна Вела, как мать. Вы побеждали и любили Любовь и сабли острие - И весело переходили В небытие.

чёрным, самым чумным, самым смертным»




« Живу

с Алей и Ириной (Але 6 лет, Ирине 2 года, 7 месяцев) в Борисоглебском переулке… в чердачной комнате… Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля… весь запас».
( Из дневника )

Чердачный дворец мой, дворцовый чердак! Взойдите. Гора рукописных бумаг... Так. - Руку! - Держите направо, - Здесь лужа от крыши дырявой. Теперь полюбуйтесь, воссев на сундук, Какую мне Фландрию вывел паук. Не слушайте толков досужих, Что женщина - может без кружев! Ну-с, перечень наших чердачных чудес: Здесь нас посещают и ангел, и бес, И тот, кто обоих превыше. Недолго ведь с неба - на крышу! Вам дети мои - два чердачных царька, С веселою музой моею, - пока Вам призрачный ужин согрею, - Покажут мою эмпирею. - А что с Вами будет, как выйдут дрова? - Дрова? Но на то у поэта - слова Всегда - огневые - в запасе! Нам нынешний год не опасен... От века поэтовы корки черствы, И дела нам нету до красной Москвы! Глядите: от края - до края - Вот наша Москва - голубая! А если уж слишком поэта доймет Московский, чумной, девятнадцатый год, - Что ж, - мы проживем и без хлеба! Недолго ведь с крыши - на небо.

года от голода.»
(Из дневника)

Две руки, легко

опущенные
На младенческую голову!
Были — по одной на каждую —
Две головки мне дарованы.
Но обеими — зажатыми —
Яростными — как могла! —
Старшую у тьмы выхватывая —
Младшей не уберегла.
Две руки — ласкать — разглаживать
Нежные головки пышные.
Две руки — и вот одна из них
За ночь оказалась лишняя.
Светлая — на шейке тоненькой —
Одуванчик на стебле!
Мной еще совсем не понято,
Что дитя мое в земле.

предотъездовский хаос. Теперь вещи, покидаемые нами, вдруг как бы утратили…

ту обиходную теплоту, которой наделяла их живая связь с людьми…Багаж наш- сундучок с рукописями, чемодан…

Когда проезжали белую церковку Бориса и Глеба, Марина сказала:
-Перекрестись. Аля!- и перекрестилась сама. Так и крестились всю дорогу на каждую церковь, прощаясь с Москвой.
Так мы и уехали из Москвы: быстро. Неприметно. Словно вдруг сойдя на нет».

остыла сердцем. Париж мне душевно ничего не дал. Знаете. Как

здесь общаются? Гостиные, много народу. Разговор с соседом, иногда увлекательная беседа- и прощай навсегда. Самая как будто душевная беседа француза ни к чему не обязывает… Французу дело до себя… А, может быть это от того, что я не хочу никому нравиться».

в снежный вихрь»
Из дневника:

«Если бы мне пришлось сейчас умереть, я бы дико жалела мальчика, которого люблю какою- то тоскливою, умилённою, благодарною любовью…
Буду любить его- каким бы он не был: не за красоту, не за дарование, не за сходство, за то, что он есть…»
Мальчиков нужно баловать, им, может быть на войну придётся».

по родине! Давно

Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно —
Где — совершенно одинокой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что — мой,
Как госпиталь или казарма.
Мне все равно, каких среди
Лиц ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной — непременно —
В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведем без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться — мне едино.
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично, на како
Непонимаемой быть встречным!
(Читателем, газетных тонн
Глотателем, доильцем сплетен...)
Двадцатого столетья — он,
А я — до всякого столетья!
Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне все — равны, мне всё — равно;
И, может быть, всего равнее —
Роднее бывшее — всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты — как рукой сняло:
Душа, родившаяся — где-то.
Так край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей — поперек!
Родимого пятна не сыщет!
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё — равно, и всё — едино.
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина ...

признанная ни Берлином, ни Прагой, ни Парижем…Если бы она была

(а не слыла!) эмигранткой. То как-нибудь притулилась на чужбине среди «своих»

О слезы на глазах!
Плач гнева и любви!
О Чехия в слезах!
Испания в крови!
О черная гора,
Затмившая - весь свет!
Пора - пора - пора
Творцу вернуть билет.
Отказываюсь - быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь - жить.
С волками площадей
Отказываюсь - выть.
С акулами равнин
Отказываюсь плыть -
Вниз - по теченью спин.
Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один - отказ.

На этой ноте последнего отчаяния оборвалось творчество Марины Цветаевой. Дальше осталось просто человеческое существование- и того в обрез.

Разверстую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну

С поверхности земли.
Застынет всe, что пело и боролось,
Сияло и рвалось:
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.
И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет всe- как будто бы под небом
И не было меня!
Изменчивой, как дети, в каждой мине
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой,
Виолончель и кавалькады в чаще,
И колокол в селе...

- Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!
- К вам всем - что мне, ни в чем
не знавшей меры,
Чужие и свои?!
Я обращаюсь с требованьем веры За то, что мне -- прямая неизбежность --
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность,
И слишком гордый вид,
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру...
- Послушайте! - Еще меня любите
За то, что я умру.
И с просьбой о любви.
И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто -слишком грустно
И только двадцать лет,

советское гражданство и возвратилась на Родину.

Тяжело дались ей 17 лет, проведённые на чужбине.
Ранее вернулись на Родину дочь Ариадна Эфрон и муж Сергей Яковлевич Эфрон, но вскоре были репрессированы.

«Жить- это неудачно кроить и беспрестанно латать,- ничто не держится ( ничто не держит меня, не за что держаться,- простите мне эту печальную. Суровую игру слов)»

Захлёбываясь от тоски,
Иду одна, без всякой мысли,
И опустились и повисли
Две тоненьких моих руки.

затем в Елабугу. Тут и настиг её «одиночества верховный час».

Измученная, 31 августа 1941 года Марина Цветаева покончила с собой

их опускала – тоже! Прохожий, остановись! Прочти – слепоты куриной И маков набрав

букет, Что звали меня Мариной И сколько мне было лет. Не думай, что здесь – могила, Что я появлюсь, грозя... Я слишком сама любила Смеяться, когда нельзя! И кровь приливала к коже, И кудри мои вились... Я тоже была, прохожий! Прохожий, остановись! Сорви себе стебель дикий И ягоду ему вслед, – Кладбищенской земляники Крупнее и слаще нет.

Но только не стой угрюмо, Главу опустив на грудь. Легко обо мне подумай, Легко обо мне забудь. Как луч тебя освещает! Ты весь в золотой пыли... – И пусть тебя не смущает Мой голос из-под земли.