Книга, которую нужно прочесть каждому

каждому

совестью своей» (А.И.Солженицын)

Летом 1956, с началом хрущевской оттепели, А. Солженицын,

отсидевший ранее большой срок в ГУЛАГе, возвращается из казахстанской ссылки в Центральную Россию. Благодаря новым веяниям, недавнему зэку не отказывают теперь стать школьным учителей во владимирской деревне Тальново. Солженицын поселяется в избе местной жительницы Матрены Васильевны – женщины лет шестидесяти, часто болеющей. У Матрены нет ни мужа, ни детей. Ее одиночество скрашивают лишь уставленные повсюду в доме фикусы да подобранная из жалости колченогая кошка. Рассказ автобиографичен и достоверен. В нём описана жизнь Матрёны Васильевны Захаровой из деревни Мильцово Владимирской области.

Автор подчёркивает простоту и неприметность героини и в то же

время исходящий от неё внутренний свет. Лишь одна портретная деталь постоянно подчёркивается автором – «лучезарная», «добрая», «извиняющаяся» улыбка Матрёны.
Она добра и приветлива. «И всегда одни и те же доброжелательные слова раздавались мне из-за перегородки», «…Доброе расположение духа» возвращалось к ней быстро.

Портрет Матрёны

этого места мне не приглянулось во всей деревне; две-три ивы,

избушка перекособоченная, а по пруду плавали утки, и выходили на берег гуси, отряхаясь.
– Ну, разве что к Матрене зайдем, – сказала моя проводница, уже уставая от меня. – Только у нее не так уборно, в за'пущи она живет, болеет.
…Дом не низкий – восемнадцать венцов. Однако изгнивала щепа, посерели от старости бревна сруба и ворота…

Строено было давно и добротно, на большую семью, а жила теперь одинокая женщина лет шестидесяти.

Дом Матрёны

по табуреткам и лавкам – горшками и кадками с фикусами.

Они заполнили одиночество хозяйки безмолвной, но живой толпой.

Когда-то, в минуту опасности, героиня, прежде всего, думала о том, что «так любила»: «…проснувшись…ночью в дыму, не избу бросилась спасать, а валить фикусы на пол (не задохнулись бы от дыму)».

держала радио, а по одиночеству не с кем было ей

разговаривать.

… Кроме Матрены и меня, жили в избе еще – кошка, мыши и тараканы. Кошка была немолода, а главное – колченога. Она из жалости была Матреной подобрана и прижилась.

кухонной перегородкой и тихо, вежливо, стараясь не шуметь, топила русскую

печь, ходила доить козу (все животы ее были – одна эта грязно-белая криворогая коза), по воду ходила и варила в трех чугунках: один чугунок – мне, один – себе, один – козе. Козе она выбирала из подполья самую мелкую картошку, себе – мелкую, а мне – с куриное яйцо. Крупной же картошки огород ее песчаный, с довоенных лет не удобренный и всегда засаживаемый картошкой, картошкой и картошкой, – крупной не давал.

ниоткуда не зарабатывала Матрёна Васильевна ни рубля. Потому что пенсии

ей не платили. Родные ей помогали мало. А в колхозе она работала не за деньги – за палочки. За палочки трудодней в замусоленной книжке учётчика».

горя и несправедливости пришлось ей хлебнуть на своем веку: разбитая

любовь, смерть шестерых детей, потеря мужа на войне, адский труд в деревне, тяжелая немочь-болезнь, горькая обида на колхоз, который выжал из нее все силы, а затем списал за ненадобностью, оставив без пенсии и поддержки.

История жизни Матрёны

не считалась инвалидом; она четверть века проработала в колхозе, но

потому что не на заводе – не полагалось ей пенсии за себя, а добиваться можно было только за мужа, то есть за утерю кормильца. Но мужа не было уже двенадцать лет, с начала войны, и нелегко было теперь добыть те справки с разных мест о его сташе и сколько он там получал. Хлопоты были – добыть эти справки.

в двадцати километрах к востоку, сельский совет – в десяти

километрах к западу, а поселковый – к северу, час ходьбы. Из канцелярии в канцелярию и гоняли ее два месяца – то за точкой, то за запятой. Каждая проходка – день. Сходит в сельсовет, а секретаря сегодня нет, просто так вот нет, как это бывает в селах. Завтра, значит, опять иди. Теперь секретарь есть, да печати у него нет. Третий день опять иди. А четвертый день иди потому, что сослепу они не на той бумажке расписались…

было верное средство вернуть себе доброе расположение духа – работа.

Тотчас же она или хваталась за лопату и копала картовь. Или с мешком под мышкой шла за торфом. А то с плетеным кузовом – по ягоды в дальний лес. И не столам конторским кланяясь, а лесным кустам, да наломавши спину ношей, в избу возвращалась Матрена уже просветленная, всем довольная, со своей доброй улыбкой.
– Теперича я зуб наложила, Игнатич, знаю, где брать, – говорила она о торфе. – Ну и местечко, любота' одна!
– Да Матрена Васильевна, разве моего торфа не хватит? Машина целая.
– Фу-у! твоего торфу! еще столько, да еще столько – тогда, бывает, хватит. Тут как зима закрутит да дуе'ль в окна, так не столько топишь, сколько выдувает…

Рычали кругом экскаваторы на болотах, но не продавалось торфу жителям,

а только везли начальству, да кто при начальстве, да по машине – учителям, врачам, рабочим завода. Топлива не было положено, и спрашивать о нём не полагалось. Председатель колхоза ходил по деревне, смотрел в глаза требовательно или мутно, или простодушно, о чём угодно говорил, кроме топлива. Потому что сам он запасся…».
Вот и приходилось деревенским женщинам собираться по нескольку человек для смелости и носить торф тайком в мешках.

он пуда два), хватало на одну протопку. А дней в

зиме двести. А топить надо: утром русскую, вечером «голландку».

в лесу косить нету – лесничество хозяин, и в колхозе

мне не велят – не колхозница, мол, теперь… Председатель новый, недавний, присланный из города, первым делом обрезал всем инвалидам огороды. Пятнадцать соток песочка оставил Матрёне, а 10 соток так и пустовало за забором. Впрочем, за пятнадцать соток потягивал колхоз Матрену. Когда рук не хватало, когда отнекивались бабы уж очень упорно, жена председателя приходила к Матрене…
- И вилы свои бери! Ни лопат, ни вил в колхозе нету.

соседка приходила тоже к Матрене с вечера и говорила:
– Завтра,

Матрена, придешь мне пособить. Картошку будем докапывать.
И Матрена не могла отказать. Она покидала свой черед дел, шла помогать соседке и, воротясь, еще говорила без тени зависти:
– Ах, Игнатич, и крупная ж картошка у нее! В охотку копала, уходить с участка не хотелось, ей-богу правда!
Тем более не обходилась без Матрены ни одна пахота огорода.
Тальновские бабы установили доточно, что одной вскопать свой огород лопатою тяжеле и дольше, чем, взяв соху и вшестером впрягшись, вспахать на себе шесть огородов. На то и звали Матрену в помощь.

и болезнью. Родные почти не появлялись в ее доме, опасаясь,

по-видимому, что Матрена будет просить у них помощи. Все хором осуждали ее, что она смешная и глупая, на других бесплатно работающая, вечно в мужичьи дела лезущая (ведь и под поезд попала, потому что хотела подсобить мужикам протащить сани через переезд).
Нещадно все пользовались Матрениной добротой и простодушием — и дружно осуждали за это.
Но Матрёна не обозлилась на этот мир, сохранила доброе расположение духа, чувство радости и жалости к другим, по-прежнему лучезарная улыбка просветляла ее лицо.

жили мы запросто. Не мешала она моим долгим вечерним занятиям,

не досаждала никакими расспросами. До того отсутствовало в ней бабье любопытство или до того она была деликатна.
И когда невскоре я сам сказал ей, что много провел в тюрьме, она только молча покивала головой, как бы подозревала и раньше.
А я тоже видел Матрену сегодняшнюю, потерянную старуху, и тоже не бередил ее прошлого…

сразу в эту избу, где мы жили теперь с ней,

и сразу к печке (то есть не было в живых ни свекрови, ни старшей золовки незамужней, и с первого послебрачного утра Матрена взялась за ухват). Знал, что детей у нее было шестеро и один за другим умирали все очень рано… Потом была какая-то воспитанница Кира. А муж Матрены не вернулся с этой войны.

Прошлое Матрёны

волю: отдельный сруб горницы, расположенный под общей связью с избою,

после смерти ее отдать в наследство Кире. О самой избе она ничего не сказала. Еще три сестры ее метили получить эту избу.
…И вот он (Фаддей) зачастил к нам, пришел раз, еще раз, наставительно говорил с Матреной и требовал, чтоб она отдала горницу теперь же, при жизни.
…Не спала Матрена две ночи. Нелегко ей было решиться. Не жалко было саму горницу, стоявшую без дела, как вообще ни труда, ни добра своего не жалела Матрена никогда. И горница эта все равно была завещана Кире. Но жутко ей было начать ломать ту крышу, под которой прожила сорок лет. Даже мне, постояльцу, было больно, что начнут отрывать доски и выворачивать бревна дома. А для Матрены было это – конец ее жизни всей.
… Две недели не давалась трактору разломанная горница! Эти две недели Матрена ходила как потерянная. Оттого особенно ей было тяжело, что пришли три сестры ее, все дружно обругали ее дурой за то, что горницу отдала, сказали, что видеть ее больше не хотят, – и ушли.
И в те же дни кошка колченогая сбрела со двора – и пропала. Одно к одному. Еще и это пришибло Матрену.

не понятая, никем по-человечески не оплаканная. На поминальном ужине много

пили, громко говорили, «совсем уже не о Матрене». По обычаю пропели «Вечную память», но «голоса были хриплы, розны, лица пьяны, и никто в эту вечную память уже не вкладывал чувства».

была; и за обзаводом не гналась; и не бережна'я; и

даже поросенка не держала, выкармливать почему-то не любила; и, глупая, помогала чужим людям бесплатно (и самый повод вспомнить Матрену выпал – некого было дозвать огород вспахать на себе сохою).
И даже о сердечности и простоте Матрены, которые золовка за ней признавала, она говорила с презрительным сожалением.

выплыл передо мною образ Матрены, какой я не понимал ее,

даже живя с нею бок о бок.
В самом деле! – ведь поросенок-то в каждой избе! А у нее не было. Что может быть легче – выкармливать жадного поросенка, ничего в мире не признающего, кроме еды! Трижды в день варить ему, жить для него – и потом зарезать и иметь сало.
А она не имела…
Не гналась за обзаводом… Не выбивалась, чтобы купить вещи и потом беречь их больше своей жизни.
Не гналась за нарядами. За одеждой, приукрашивающей уродов и злодеев.
Не понятая и брошенная даже мужем своим, схоронившая шесть детей, но не нрав свой общительный, чужая сестрам, золовкам, смешная, по-глупому работающая на других бесплатно, – она не скопила имущества к смерти. Грязно-белая коза, колченогая кошка, фикусы…

«Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село. Ни город. Ни вся наша земля».

с безмерно доброй, щедрой душой. Потерявшая на фронте мужа, похоронившая

6 детей, больная, Матрёна не утратила способности откликаться на чужую нужду.
По-народному мудрая, рассудительная, умеющая ценить добро и красоту, улыбчивая и общительная по нраву, Матрена сумела противостоять злу и насилию, сохранив свой «двор», свой мир, особый мир праведников.

общества.
Праведницей называет автор Матрёну, ведь «грехов у неё было

меньше, чем у её колченогой кошки. Та – мышей душила».

И ещё: «У тех людей всегда лица хороши, кто в ладах с совестью своей».

не мог выкрасть наше будущее снова. Изучение прошлого – это

спасение будущего, его гарант. Е.Евтушенко Солженицын больше, чем какой-либо другой писатель, отвечает на вопрос, кто мы, нынешние, через вопрос: что с нами происходит. С.Залыгин Под моими подошвами всю мою жизнь – земля Отечества, только её боль я слышу, только о ней пишу. А.И.Солженицын