Гафур Гулям Биография и повесть "Озорник"

нашла свое художественное воплощение история узбекского народа. Творчество писателя разнообразно

- стихи, песни, поэмы, оды, рассказы, повести. Творчество Гафура Гуляма послевоенного периода сыграло значительную роль в развитии узбекской литературы.

Пушкина, Лермонтова, Грибоедова, Маяковского, Назыма Хикмета, Руставели, Низами, Шекспира, Данте,

Бомарше и др.
Гафур Гулям родился 10 мая 1903 года в семье дехканина в Ташкенте. Отец его был грамотным человеком. Он читал произведения узбекской и таджикской классической литературы, владел русским языком, сам писал стихи. В его доме бывали поэты Мукими, Фуркат, Асири, Хислат и другие.

Осенью 1916 года Гафура определили в училище. После смерти матери (отец умер раньше), он вынужден был пойти работать. Перепробовав много профессий, он, наконец, поступил в типографию наборщиком, а затем стал учиться на педагогических курсах. С 1919 по 1927 год он был учителем, директором школы, председателем Союза работников просвещения, активно участвовал в организации детских домов.С 1923 года началась литературная деятельность Г. Гуляма. Стихи, поэмы, очерки, юмористические рассказы, повести появляются в газетах и журналах. В 1923 году Гафур Гулям написал стихотворение "Дети Феликса", отобразив в нем свою жизнь - жизнь сироты, рассказав о детях-сиротах, а в журнале "Маориф ва укитувчи" было опубликовано второе стихотворение "В чем красота?" Один за другим выходят сборники его стихов: "Динамо", "Китайские картины", "Это мы с вами живые люди", "Живые песни", "Вам", "Подарок", "Песни рассвета", поэма "Кукан" и другие.

поворот к новым формам, чему в немалой степени способствовало изучение

русской классической поэзии. Кроме того, для описания таких удивительных изменений, которые происходили в его родном краю: бурный рост промышленности, строительство железнодорожной магистрали Турксиб и т.п., потребовались новая лексика, новые поэтические краски, новые интонации и ритмы.

"Динамо" (1931), "Живые песни" (1932) - первые поэтические сборники, в которых ярко выражен стиль молодого поэта. Общечеловеческие, гуманистические мотивы нашли отражение в таких стихах, как "Зима и снег" (1929), "Хлеб" (1931), "Ташкент" (1933), "Выборы на Северном полюсе" (1937), "Я еврей" (1941), "Зима" (1941), "Женщина" (1942), "К сожалению, сожаления не похоронили" (1945), "Сад" (1934), "Тоска" (1942), "Осень пришла" (1945), "Осенние саженцы" (1948) и другие стихотворения о вечности жизни, о вечно зеленом дереве. Во многих стихотворениях присутствует образ восточного мудреца - ота (отца): "Сен етим эмассан" («Ты не сирота») (1942), "Тоска" (1942), "Кто учится, кто учит" (1950), "Вам - молодым" (1947), "Мелодии весны" (1948) и др.

"Хитрости в шариате"(1930), "Мой сыночек воришка"(1965) изображены истинно народные персонажи,

отражен национальный колорит.
Повесть "Нетай" - замечательное произведение, полное широких социальных обобщений. В основу сюжета положено действительное событие. Последний бухарский эмир по пути в Петербург останавливается в Ташкенте. Богачи делают все, для того чтобы эмир был доволен и весел. Для его развлечения они приводят к нему девочку Нетай

заставляет его сталкиваться с различнейшими людьми и жизненными ситуациями. История

«Озорника» — это история детства самого Гафура Гуляма: как бродил он по пыльным дорогам, как ночевал под открытым небом, как жадно хватался за любое дело…

которой глубоко народны, «Озорник» приобретает родство с легендарным Насреддином —

любимым героем узбекского фольклора. Озорник Гафура Гуляма наделен живым воображением, в его речи звучат пословицы и поговорки, метафоры и сравнения, большинство которых окрашено юмором — ведь Озорник смотрит на мир, как говорил сам автор, «сквозь хитрые стеклышки смеха!»

байские сыновья из торговых рядов. Они собираются вокруг дастархана, посреди

которого на большом медном подносе разложены сахар, миндаль, фисташки, разные сладости, стоит в посуде варенье, а зачастую красуется и коньяк в соломенных плетенках с изображением ласточки. Усаживаясь, они весело горланят, рассказывают анекдоты. Дехканам, бедным кустарям, казахам, киргизам, приехавшим на базар издалека, нечего сюда и соваться.

Много удивительных вещей можно увидеть в этой чайхане. Но, конечно, самое замечательное в ней — это подвешенная к потолку у входа большая клетка, позолоченная, украшенная амулетами от дурного глаза и пестрыми флажками. В клетке живет попугай, ей-богу, настоящий, живой попугай! Перья его переливаются всеми цветами радуги: синий, красный, голубой, желтый, белый, розовый, коричневый, темно-вишневый, фисташковый - все цвета, какие только есть на свете! Но главное, он разговаривает!

Тепа-Гузара. Было позднее утро. Старик бакалейщик как раз открывал свою

лавочку, и мы сделали у него покупки на дорогу: фунт соли, два фунта сушеного урюка, шесть лепешек из кукурузной муки, нитки, иголку да еще две перезрелые дыни. Все это обошлось нам в семь пакиров. Четыре заплатили мы, остальное — домла. Покосившись на нас, он распорол кромку своего халата и достал деньги: кое-что, значив, у него все же оставалось. Мы отправились дальше и скоро оказались в зеленой долине.
В кухне уже стемнело (на улице, верно, только еще смеркалось). когда я — вконец измученный и потеряв терпение, страдая вдобавок от голода и жажды — решил приняться за стенку тандыра. Но тут как раз дверь кухни, в первый раз за день, отворилась, и вошла какая-то женщина. Она развела огонь рядом со мной, в маленьком очаге. Пока она возилась, я достал правой рукой крышку для тандыра, стоявшую около (я приметил ее еще раньше), и закрыл отверстие моей тюрьмы. Женщина ничего не заметила, но я сидел, весь дрожа, задерживая дыхание, с отчаянно бьющимся сердцем. Ей-богу, оно стучало громче, чем стенные часы в доме мануфактурщика Карима-коры из нашей махалля, удивляюсь, как женщина его не услышала. Впрочем, она была занята своим делом, да еще тихонько напевала про себя.

моем распоряжении. Ноги меня слушаются. Глаза повинуются моей воле: не

хочу — и не смотрю на всякие уродства. Челюсти мои и зубы — как соломорезка: перемалывают любую еду. Но один непослушный орган все-таки есть в моем теле, и над ним я никак не могу взять верх. Власть моя на него не распространяется — подчас он бесчинствует внутри моих владений, точно целая шайка бандитов. Я усмиряю его, как могу, посылаю полчища благоразумных мыслей, но они разбегаются, еще не добравшись до места назначения. А этот проклятый бунтовщик нагло требует дани: можешь не можешь, есть у тебя пли нет — накорми его!
Вдруг на базаре начинается странная суета, движение, которое кругами устремляется в одну сторону: из города к базару идет процессия. Семь каландаров движутся один за другим, одетые в рубища «мухаммадий», которые сшиты из нескольких кусков материи разного цвета. На головах у них — дервишеские шапки «ахмадий», из-под которых спускаются до пояса черные и седые пряди взлохмаченных волос на плечах — мантии «мустафа». они идут под горячим солнцем и поют, исступлённо поют, а на губах у них выступает пена, словно у опьяневших верблюдов.

мной, и я видел, как он прямо на глазах раздувается

от злости. Проходя мимо старой вишни, росшей на обочине, он отломил большую ветку, похожую на кнутовище, и стал ее обтачивать с обеих сторон своим распрекрасным ножом. «Как бы эта палка по мне не прогулялась», — подумал я и решил тоже запастись оружием. Ничего подходящего поблизости не попадалось. Наконец я сломал саженец урюка.
Город…
Я брел по дороге и думал о городе. Купцы, полицейские, нищие. Видели вы реку после того, как в нее сель сошел? Мутно-желтый поток несется как оголтелый и чего только с собой не тащит! Закрутит меня этот поток, как щепку. Может, и не утону — щепки не тонут, — только уж больно противно плыть в такой мутной воде. Нет, оказывается, вовсе не люблю я город! Весь он такой вонючий, точно котелок наркомана. Опять те же немытые, расплывающиеся от жира физиономии байских сынков, что с аршинами в руках лениво караулят покупателя в своих лавках: те же длинные-предлинные торговые ряды, утопающие в жаре и душной пыли: перекупщики с вороватыми глазами, бегающими, словно у кота, который спер бараний курдюк: нищие, тощие, как тень хромого аиста, — они бредут и в одиночку и гурьбой…

только к полудню, да и то, несмотря на праздник, народу

пришло мало. Вечером я разделался со всеми делами. Потом притворился, что ложусь спать. Хаджи-баба уже ушел к себе, индийца нынче не было, а уста Салим подозрительно долго не ложился. Видно, караулил меня. Но сон в конце концов его сморил. Тогда я выскочил и побежал к тополю, под которым зарыта была пепельница с частью моих денег. Потом я вернулся тихонько, уста Салим спал. Я достал иголку и принялся в темноте кое-как зашивать все монеты в кромку индийского халата. Денег было что-то около сорока рублей — целое состояние! Если б не война, можно купить десять баранов! Ну, ладно, черт Я налил в кумган воды из самовара, вышел и помылся теплой водой. Помыл лицо, руки, ноги — в честь избавления. Потом зашел, надел халат и шапку. Уста Салим жадно следил за мной, Следи, следи, денег моих ты не увидишь! Я поклонился ему и вышел.с ними, пусть себе разбираются, мне ведь главное — уйти отсюда тихо».
После первого снега снова потеплело, но воздух все же был холодный, благо я был одет и обут. Я вздохнул полной грудью и тут только понял, до чего спертый и вонючий воздух в курильне. Ах, теперь я легок, чист, свободен, как птица, вылечившая крыло! До рассвета еще далеко, но на душе у меня уже словно заря занимается! Куда же я иду?
Домой! Домой!

Фильм создан на киностудии «Узбекфильм» в 1977 году. Считается одним

из лучших узбекских фильмов.