Видные переводчики и особенности их деятельности

произведение, существующее на одном языке, воссоздается на другом.
Если переводчик

в процессе своей работы преследует определенную цель, то он в некоторой степени может способствовать искажению первоначального прагматического замысла оригинала.

или пересказываются все те места подлинника, которые, по мнению переводчика,

могли бы при буквальной передаче показаться читателю неясными или непонятными;
сглаживающего перевода, когда переводчик обходит встречающиеся в оригинале смысловые и стилистические трудности;
и украшающего перевода, когда переводчик, стремясь к наибольшему «художественному эффекту» и руководясь своими субъективными и классовыми симпатиями, «улучшает» подлинник.

переводчик Чуковский открыл для русского читателя Уитмена, Киплинга, Уайльда. Переводил

Твена, Честертона, О.Генри, Дойла, Шекспира, написал для детей пересказы произведений Дефо, Распэ, Гринвуда. Одновременно занимался теорией перевода, создал одну из самых авторитетных в этой области книг – «Высокое искусство» (1968), тем самым, внеся колоссальный вклад в развитие науки переводоведения.

Точная, буквальная копия того или иного произведения поэзии есть самый

неточный, самый лживый из всех переводов.
Взять хотя бы русский язык и — узбекский. Здесь сплошь и рядом случается, что на том и другом языке значение слов одинаковое, а стилистическая окраска их разная.
В русском языке слово печень ощущается как слово невысокого ранга. С ним у нас связана пренебрежительная форма печенка: «Ты у меня в печенках сидишь», «Не ори, печенка лопнет». Поэтому, когда изысканнейший узбекский поэт говорит, обращаясь к возлюбленной:

О долго ль будешь красотой ты ранить печень мне?
О долго ль вздохами любви тушить все свечи мне?

печень совершенно иначе, чем русский, и таким образом знак равенства

между этими словами поставить нельзя.
Или слово попугай. В нашем языке это слово презрительное: «болтаешь, как попугай», «попугайничаешь», а в узбекской поэзии — это каноническое любовное обращение к девушке. Там постоянно: «ты — мой обожаемый попугай», «я готов умереть за один твой взгляд, о жестокий ко мне попугай», так что в данном случае дословный перевод уже потому не будет точным, что то слово, которое в атмосфере одного языка вызывает умиление и нежность, в атмосфере другого — презрительное фырканье, насмешку.

не подчинен стилю переводимого текста.

Искусство переводчика в значительной мере

заключается в том, чтобы, руководствуясь живым ощущением стиля, из разнохарактерных и многообразных синонимов, распределенных по группам, выбрать именно тот, который в подлиннике наиболее соответствует синониму, входящему в такую же группу.

Было бы нелепо переводить буква в букву английскую пословицу «Нет песни — нет и ужина», когда по-русски та же мысль выражается формулой, более привычной для нашего уха: «Под лежачий камень вода не течет».

иностранного автора, переводчик должен точно установить для себя стиль этого

автора, систему его образов, ритмику.

Художественная проза гораздо чаще, чем принято думать, стремится к кадансу, к ритмической последовательности голосовых подъемов и падений, к аллитерации и внутренним рифмам.

прислуга была новая, их серебро было новое, их карета была

новая, их сбруя была новая, их лошади были новые, их картины были новые, они сами были новые».

«Вся их мебель, все их друзья, вся их прислуга, их серебро, их карета и сами они были с иголочки новыми».

конечно, нельзя.

Точные копии иноязычной фразеологии немыслимы, так как у каждого

языка есть свой собственный синтаксис.

Перевод может почитаться хорошим, если, читая его, мы забываем подлинник, и нам кажется, что подлинник написан на нашем родном языке.

«Он в ужасном состоянии любви» (in the horrible state of

love )

в американской литературе. Считается, что поэзия Уитмена перевернула существовавшие ранее

представления о "поэтичном" и "непоэтичном", так как являет собой новую форму «свободного стиха»

произведений и называется его индивидуальным стилем, присущим ему одному. Потому-то

я и говорю, что, исказив его стиль, мы тем самым исказим его лицо. Если при помощи своего перевода мы навяжем ему свой собственный стиль, мы превратим его автопортрет в автопортрет переводчика.

творческое лицо Уолта Уитмена будет в них искажено самым предательским

образом, так как в мире, кажется, не было другого писателя, более далекого от него, чем Бальмонт.

…Ведь Уолт Уитмен в своем творчестве всю жизнь боролся с кудрявой риторикой, с напыщенной «музыкой слов», с внешней красивостью; он задолго до появления Бальмонта объявил себя кровным врагом тех поэтических качеств, которые составляют основу бальмонтовщины.

обыкновенным языком и упорно заменяет его простые слова архаическими, церковнославянскими.
Уитмен

говорит, например, грудь. Бальмонт переводит лоно.
Уитмен говорит флаг. Бальмонт переводит стяг.
Уитмен говорит поднимаю. Бальмонт переводит подъемлю

роль. По-английски сирень — lilac (лайлак), переводчик же принял лайлак

за лилию и создал неведомый в ботанике вид: лилия, растущая диким кустарником.

Тут, повторяю, важна именно система отклонений от оригинального текста: не одна ошибка и не две, а целая группа ошибок, производящих в уме у читателя один и тот же сокрушительный эффект: искажение творческой личности переводимого автора.

состоит из 10 строк, образующих одно предложение.

walk, my rest,),

Skyward in air a sudden muffled sound, the

dalliance of the eagles,

The rushing amorous contact high in space together,

The clinching interlocking claws, a living, fierce, gyrating wheel,

Four beating wings, two beaks, a swirling mass tight grappling,

In tumbling turning clustering loops, a straight downward falling,

Till o’er the river pois’d, the twain yet one, a moment’s lull,

A motionless still balance in the air, then parting, talons loosing,

Upward again, on slow-firm pinions slanting, their separate diverse flight,

She hers, he his, pursuing.

строка представляет собой одну или несколько законченных фраз. После двухстрочного

вступления с броскими созвучиями начальных слов автор в четырех последующих строках развертывает ряд образов, оперируя фактически одними лишь прилагательными и существительными. Кульминация - строки 7 и 8, расставание птиц - строки 9 и 10. Заключительная строчка значительно короче остальных и вполне передает ощущение финала.

(моя утренняя прогулка, мой отдых),
Вдруг в воздухе, в небе, сдавленный

клекот орлов,
Бурная любовная схватка вверху, на просторе,
Сцепленные, сжатые когти, живое бешеное колесо,
Бьющих четыре крыла, два клюва, тугое сцепление кружащейся массы,
Кувыркание, бросание, увертки, петли, прямое падение вниз,
Над рекою повисли, двое - одно, в оцепенении истомы,
Висят в равновесии недвижном, - и вот расстаются, и когти ослабли,
И в небо вздымаются вкось на медленно-мощных крылах,
Он своим,
и она своим
раздельным путем.

которая по-своему эффектно завершает текст. Вместо ямбического метра переводчик главным

образом прибегает к трехсложному.

Звучание перевода не менее гармонично и красочно; отметим созвучия «рекою… краю» в строке 1-й или «крыла, два клюва» в строке 2-й.

утром мой отдых, прогулка),
Я в воздухе, там ближе к небу,

заглушенный услышал звук;
Внезапная ласка орлов, любовная схватка в пространстве,
Сплетение вместе высоко, сомкнутые сжатые когти,
Вращение, бешенство, ярость живого вверху колеса,
Четыре могучих крыла, два клюва, сцепление массы,
Верченье, круженье комка, разрывы его и увертки,
Прямое падение вниз, покуда, застыв над рекою,
Два вместе не стали одно, в блаженном мгновенье затишья,
Вот, в воздухе медлят они в недвижном еще равновесии,
Разлука, и втянуты когти, и вот они, медленно, снова
На крепких и верных крылах, вкось, в разном отдельном полете,
Летят, он своею дорогой, своею дорогой она.

но не столь внятно, как уитменовская отрывистая концовка. У Бальмонта,

как и у Чуковского, процент личных глаголов выше, чем в оригинале, особенно во второй строке, где он ввел «я» - повествователя, противного самому духу этого стихотворения.
Несмотря на все вышесказанное, в некоторых отношениях Чуковский, похоже, следует за Бальмонтом. Оба переводчика преобразуют изначальный ямб в трехсложник, и кое-что в тексте Чуковского перекликается с Бальмонтом. Да и заглавие Чуковский у него заимствует, только с добавлением прилагательного, что усиливает буквальность и ослабляет эффект восприятия. Однако в отличие от Бальмонта, нигде на протяжении всего текста он это заглавие не повторяет. Местами вариант Бальмонта как будто ближе к подлиннику: «в … мгновеньи затишья» точнее передает «a moment’s lull», чем «в оцепенении истомы» у Чуковского. И даже если по некотором размышлении перевод Чуковского, сохраняющий структуру оригинала, видится более адекватным, Бальмонт во многих отношениях ему не уступает.

в том плане, что он переводил не только европейскую литературу

на русский язык, Запад также обязан ему переводами на английский (отчасти и на французский, которым автор тоже владел в совершенстве) Пушкина, Лермонтова, Тютчева; также он переводил собственные произведения

всей своей творческой жизни, причем его взгляды претерпевали с годами

существенные изменения. Созданные в Америке, куда он эмигрировал в 1940 г, переводы с русского языка выполнены в совершенно новой манере. К этому времени писатель приходит к убеждению, что литературное произведение (как прозаическое, так и поэтическое) следует переводить только "буквально" - при точном воспроизведении контекста, когда переданы тончайшие нюансы и интонации текста оригинала.

двухтомным комментарием к "Евгению Онегину" (1964).

Новая набоковская концепция -

"Буквальный перевод: передача точного контекстуального значения оригинала, столь близко, сколь это позволяют сделать ассоциативные и синтаксические возможности другого языка. Только такой перевод можно считать истинным". Поэтому роман в стихах был переведен прозой, ради сохранения смысловой точности пришлось пожертвовать строфой, рифмой и отчасти ритмом.

Отрывки из книги:

и самое невинное зло - очевидные ошибки, допущенные по незнанию

или непониманию. Это обычная человеческая слабость - и вполне простительная.
Следующий шаг в ад делает переводчик, сознательно пропускающий те слова и абзацы, в смысл которых он не потрудился вникнуть или же те, что, по его мнению, могут показаться непонятными или неприличными смутно воображаемому читателю.
Третье - и самое большое - зло в цепи грехопадений настигает переводчика, когда он принимается полировать и приглаживать шедевр, гнусно приукрашивая его, подлаживаясь к вкусам и предрассудкам читателей.

блистательную тираду, о которой и не помышлял автор.

В переводе Чехова на немецкий язык учитель, едва войдя в класс, погружается в чтение "своей газеты", что дало повод величавому критику сокрушаться о плачевном состоянии школьного обучения в дореволюционной России. На самом-то деле Чехов имел в виду обыкновенный классный журнал, в котором учитель отмечал отсутствующих учеников и ставил отметки. И наоборот, невинные английские выражения "first night" и "public house" превращаются в русском переводе в "первую брачную ночь" и "публичный дом".


Другой и гораздо более серьезный грех, когда опускаются сложные абзацы, все же простителен, если переводчик и сам не знает, о чем идет речь, но до чего же отвратителен самодовольный переводчик, который прекрасно их понял, но опасается озадачить тупицу или покоробить святошу.

английском
переводе "Анны Карениной". Вронский
спрашивает Анну, что с ней.

"Я beremenna«
(курсив переводчика), - отвечает Анна,
предоставляя иностранному читателю гадать,
что за таинственная восточная болезнь
поразила ее, а все потому, что, по мнению
переводчика, беременность могла смутить
иную невинную душу и лучше было написать
русское слово латинскими буквами.

переводе первой строки одного из величайших стихотворений Пушкина "Я помню

чудное мгновенье..."

Мелодия этой строки с округлым и полнозвучным словом "чудное" в середине и звуками "м" и "н" по бокам, уравновешивающими друг друга, - умиротворяет и ласкает слух, создавая при этом парадокс, понятный каждому художнику слова.

Если посмотреть в словаре эти четыре слова, то получится глупое, плоское и ничего не выражающее английское предложение: "I remember a wonderful moment"».