Два Иуды: Евангелие и литература Серебряного века

повесть Леонида Андреева "Иуда Искариот", в которой евангельское повествование становится

не более чем рабочим материалом для ее автора
В 1923 г., арестованный большевиками киевский священник, о. Анатолий Жураковский, пишет в ссылке эссе "Иуда", давая в нем скрытый ответ Андрееву

Толстого от Церкви

О Льве Толстом и его отношениях с РПЦ
5-6. Церковь

и власть
7-9. О свободе совести
10-11. О духе и плоти
12-16. О браке
17-21. О догматическом развитии
22. «О священстве»

не инкрустируются туда. И Евангелие вообще не раздвигается для мира,

не принимает его в себя. Мир – за переплетом небесной книги. И с него сходит румянец, он бледнеет, как только приближается к этому переплету»

и бросились бы анализировать это любимое, рассматривать, может быть, любить.

"Христианство есть гроб и смерть", -- говорят им. -- "Ну, что вы, отнюдь нет, -- отвечают они, -- сочувствуем всякой радости". -- "Тогда пойдите в театр, но хоть на Бориса Годунова -- произведение патриотическое, или на Жизнь за царя, кажется, чего выше". Пропуская молчанием Годунова и Глинку, они говорят: "Театр недостаточно серьезен". "Тогда пойдите в оперу". -- "Не можем, низко". Но дело не в том, что низко, а в том, что весело. Вот ничего веселого и счастливого их "устав" им не позволяет. Веселое и счастливое -- отрицание смерти, забвение гроба. Семья, искусства -- украшения жизни. И гроб иногда украшается позументами, серебряными ручками. Вот хорошие ландшафты около монастырей и суть такие серебряные ручки около гроба»

Когда Он появился, то как солнце -- затмил Собою звезды.

Звезды нужны в ночи. Звезды -- это искусства, науки, семья. Нельзя оспорить, что начертанный в Евангелиях Лик Христа -- так, как мы Его приняли, так, как мы о Нем прочитали, -- "слаще", привлекательнее и семьи, и царств, и власти, и богатства. Гоголь -- солома пред главой из евангелиста. Таким образом, во Христе -- если и смерть, то сладкая смерть, смерть-истома. Отшельники, конечно, знают свои сладости. Они томительно умирают, открещиваясь от всякого мира. Перейдем к мировым явлениям. С рождением Христа, с воссиянием Евангелия все плоды земные вдруг стали горьки. Во Христе прогорк мир, и именно от Его сладости. Как только вы вкусите сладчайшего, неслыханного, подлинно небесного -- так вы потеряли вкус к обыкновенному хлебу. Кто же после ананасов схватится за картофель. Это есть свойство вообще идеализма, идеального, могущественного. Великая красота делает нас безвкусными к обыкновенному. Все "обыкновенно" сравнительно с Иисусом. Не только Гоголь, но и литература вообще, науки вообще. Даже более: мир вообще и весь, хоть очень загадочен, очень интересен, но именно в смысле сладости -- уступает Иисусу. И когда необыкновенная Его красота, прямо небесная, просияла, озарила мир -- сознательнейшее мировое существо, человек, потерял вкус к окружающему его миру. Просто мир стал для него горек, плоcк, скучен»

я знал, есть передвижные переборки у комнат. Я помню хлещущий

осенний ливень, мокрую ночь. Огромная комната - угловая, с фонарем, и окна этого фонаря расположены в направлении островов и Финляндии. Подойдешь к окну, - и убегают фонари Каменноостровского цепью в мокрую даль. …
Знаю о нем хорошо одно, что главный Леонид Андреев, который жил в писателе Леониде Николаевиче, был бесконечно одинок, не признан и всегда обращен лицом в провал черного окна, которое выходит в сторону островов и Финляндии, в сырую ночь, в осенний ливень, который мы с ним любили одной любовью. В такое окно и пришла к нему последняя гостья в черной маске – смерть»

Представление закончилось. Публика встала. Пора одевать шубы и возвращаться домой.

Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не оказалось»