Искусство и война

над врагом внесли не только военное мастерство и техника, но

также боевой и моральный дух солдат. В сохранении этого боевого духа важную роль играло искусство, которое в годы войны занимало большое место в жизни людей.

чрезвычайно велика. Музыка поддерживала в трудные минуты, приносила утешение, она

была необходима как воздух, с ней человеческое сердце не черствело.

гармонист. Для началу, для порядку Кинул пальцы сверху вниз. Позабытый

деревенский Вдруг завел, глаза закрыв, Стороны родной смоленской Грустный памятный мотив, И от той гармошки старой, Что осталась сиротой, Как-то вдруг теплее стало На дороге фронтовой.

войне? После боя сердце просит Музыки вдвойне! Нынче — у

нас передышка, Завтра вернемся к боям, Что ж твоей песни не слышно, Друг наш, походный баян? После боя сердце просит Музыки вдвойне!

однажды на короткий отдых Разместились в бросовой избе. Ни стола,

ни лавки в ней, пустынной, Но нашли ребята-москвичи, Всю опутанную паутиной, Тульскую гармошку на печи… Разморило нас жарой июльской, Вот прилечь бы, да забыться сном. Но от разливной гармошки тульской Ноги сами ходят ходуном. И плясали мы и распевали… Может час всего и вновь подъем. Ну, а словно дома побывали, Каждый в доме побывал своем.

и просто так. Здесь же, в плену, песня стала для

нее единственным способом забыться. Песней она поддерживала себя, поддерживала окружающих. Песня была для нее наиболее доступной формой протеста. В этой массе военнопленных, где старались уничтожить всяческую человеческую индивидуальность, а тем более личность, песня позволяла Клаве ощутить свое «я».

никогда в жизни. Они кричали свой гимн, и этот гимн

был ответом сразу на все немецкие предложения. Слёзы ползли по грязным лицам, но они не стеснялись этих слез, потому что это были другие слёзы. Не те, на которые рассчитывало немецкое командование.

Любка со страстным блеском в глазах. - Да разве есть

другой такой народ на свете? У кого душа такая хорошая? Кто столько вынести может?… Может быть, мы погибнем, мне не страшно. Да, мне совсем не страшно, - с силой, от которой содрогалось тело, говорила Любка. - Но мне бы не хотелось… Мне хотелось бы еще рассчитаться с ними, с этими! Да песен попеть, - за это время, наверное, много сочинили хороших песен там, у наших!»

придет! Потому что не может не победить наша страна, где

люди идут в бой, унося в душе звуки скрипичных песен, где так просто умирают за будущее скромные музыканты и где созданы могучие симфонии, потрясающие мир.

от возбуждения глазами, выделывал все эти глиссады, змейки, повороты, точки,

ловко, и, как казалось, без труда вел свою легонькую и изящную даму с пылающими кудрями.

думаем: «Нам что, а вот квинтет наш! Инструменты дождя не

любят, а чехлы далеко – в автобусе, километра за три-четыре. Пропадут инструменты». И вдруг я вижу : снимает один матрос-зенитчик с себя свой синий воротник – и на контрабас, который был к дереву прислонен. Другой за ним, третий так же, четвертый, пятый…»

Соловки отличные концерты. … разливалась бравурная хабанера Бизе, звучала патетическая

Арагонская хота Глинки, печали и восторги жизни пробуждал гениальный Чайковский… Музыка обретала особую красоту. – Вот ведь как! – говорили юнги. – Плевать я раньше хотел на эту музыку. А сейчас она всю душу переворачивает, даже непонятно: что со мною? Слезы сами выжимаются…

Он заиграл громче, смелее, явно вызывая на песню. - Бьётся

в тесной печурке огонь, На поленьях смола как слеза, - запела Гуля, а кто-то рядом подхватил тенорком: - И поёт мне в землянке гармонь Про улыбку твою и глаза… Спели одну песню, затянули другую. Пели все вместе и поодиночке.

Костылеву нести его было трудно. Матросов предложил нести его по

очереди. Макеев советовал бросить баян: «Сухари даже нести трудно», — говорил он. Матросов воспротивился: «А я скорее сухари оставлю, чем баян». Все-таки решили нести баян по очереди…

раз; — А ну-ка, бабы, Спляшем, что ли! — И начинался сухопляс. Без музыки. Без

вскриков звонких, Сосредоточенны, строги, Плясали бабы и девчонки. По-вдовьи повязав платки. Не павами по кругу плыли, С ладами чуткими в ладу, А будто дробно молотили Цепами горе-лебеду. Плясали, словно угрожая Врагу: «Хоть трижды нас убей, Воскреснем мы и нарожаем Отечеству богатырей!»

Суровый танец

меняла позицию, то первое орудие мчалось вперёд с музыкой. Орудийный

расчёт сидел на грузовике и пел хором, а Сеня Матвеев, в фуражке, надвинутой на самые брови, в расстёгнутой шинели, с чёрными злодейскими усиками, стоял на крепко расставленных ногах с подарочным баяном и так давал, что пехота невольно сходила с дороги

полковой комиссар. - Мы решили создать при политотделе танцевальную группу. -

Разве сейчас до танцев? - тихо спросил я. Маленькие глаза полкового комиссара впились в меня: - Люди устали. Им нужна разрядка. Танцы нужны как хлеб, как воздух. Да что я вам говорю, - полковой комиссар ударил себя ладонью по колену, вы же сами это знаете, сидя на вашей дамбе… В блокадном Ленинграде люди ходят на концерты в филармонию. Для забавы? Для развлечения? Для того, чтобы жить!».

как-то в тесно забитой бойцами украинской клуне прямо на земляном

молотильном току и смотрел кинокартину о войне, смотрел и вдруг дрогнул сердцем, вскинулся, узнав знакомую с детства актрису. Ровно бы родного кого встретил и хотел тут же поделиться радостью с товарищами.
рассказ «Старое кино»

тела Война проклятая попрала.
Какая музыка во всем, Всем и для

всех — не по ранжиру. Осилим… Выстоим… Спасем… Ах, не до жиру — быть бы живу…
Солдатам голову кружа, Трехрядка под накатом бревен Была нужней для блиндажа, Чем для Германии Бетховен.
А. Межиров