ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО И. БРОДСКОГО.

интеллигентов – родился 24 мая 1940 г. в Ленинграде. Отец,

Александр Иванович Бродский (1903-1984), был фотографом-профессионалом, во время войны – военным корреспондентом на Ленинградском фронте, служившим на флоте, после войны служил на флоте (капитан 3-го ранга).
Мать, Мария Моисеевна Вольперт (1905-1983), во время войны в качестве переводчика помогала получать информацию от военнопленных, после войны работала бухгалтером.
Детство Бродского пришлось на ленинградскую блокаду, однако в отличие от некоторых стихотворцев он никогда не спекулировал на эту тему слезливой сентиментальностью. Бродский пытался поступить в школу подводников, но не был принят, возможно, из-за пятой графы. В 1955 году, не доучившись в школе, он поступил работать на военный завод фрезеровщиком, предпочтя школьным навязываемым дисциплинам самообразование. Задумав стать врачом, он начал работать в морге госпиталя печально знаменитой тюрьмы "Кресты", и это совпало с его серьезными занятиями поэзией. Он начал изучать польский язык и переводить польских поэтов. Вместе с Найманом и Рейном входил в последнее окружение умирающей Ахматовой.

Осе Бродскому шесть лет. С матерью. 1946.

и он вспоминал о нем с великой неохотой. Учится трудно.

Плохое поведение. Характер живой, твердый, неуступчивый. Через пять лет он начнет рифмовать первые строки. 1950.

(В четвертом классе в школе на Моховой улице 10-летний Ося заработал такую характеристику: "По своему характеру - упрямый, настойчивый, ленивый. Грубый.
Мешает проведению уроков, шалит. Домашние задания письменные выполняет очень плохо, а то и совсем не выполняет. Тетради имеет неряшливые, грязные, с надписями и рисунками. Способный. Может быть отличником, но не старается").

классу отношения с учителями кое-как наладились. "По сравнению с прошлым

годом изменился в лучшую сторону, - написал его классный руководитель. - Исполнительный. Правдивый. Развитой, но вспыльчив. Хорошо рисует, много читает. Общественные поручения выполняет добросовестно. Принимал участие в оформлении отрядной стенгазеты. Дисциплина отличная").

довольно просторную комнату, заставленную дубовой громоздкой мебелью начала века. Здесь

что-то напоминало жилье гоголевского Собакевича, особенно большой кожаный диван с высокой спинкой. На шкафах и столах вертикально и горизонтально располагались увеличители и разного рода фотопринадлежности отца Иосифа. Иосиф, нам что-то показав из старой аппаратуры, не помню что, затащил в ту часть комнаты без дневного света, которую выгородил для себя, создав поистине пещерную келью, где он мог жить и работать. В своей вышедшей в Америке книге Бродский называет главу, посвященную родителям, “Полторы комнаты”. Усеченная комната родителей, в сумме с его клетью-пещерой, может быть, действительно и создавала иллюзию, что их было полторы.
Клеть Иосифа была без окна и напоминала кладовую. Секретеры и комоды лицевой стороной были развернуты на обитателя. Казалось, что любовь к древнему, к метафизике, вкус памяти вещей поэт черпает из этих бездонных тайников, — столь вещно и зримо они присутствовали рядом с ним. И он, такой мощный и крепкий, был подобен им, как они подобны ему.

Мережковский, Гиппиус, является памятником архитектуры конца XIX века и для Санкт-Петербурга

необычен: его фасады исполнены в притягивающем взгляды пешеходов затейливом "мавританском стиле".

Огромный доходный дом, разоривший семью князя Мурузи;

Да, сходства нет меж нынешним и тем, кто внес сюда шкафы и стол, и думал, что больше не покинет этих стен; но должен был уйти, ушел и умер. Ничем уж их нельзя соединить: чертой лица, характером, надломом. Но между ними существует нить, обычно именуемая домом...

в 1955 г.

балкон квартиры Бродских;
отгороженный шкафами "рабочий кабинет"

поэта;

Бродский совершил поступок, который резко изменил всю его жизнь: после первой

четверти в восьмом классе (увы, он два года просидел в седьмом) он бросил школу - с ее постылыми убогими учителями, с ненавистным ему классом, в котором он оказался не по собственному выбору... Отныне управлять течением своей жизни будет только он сам... Чрезвычайно ранняя самостоятельность и ответственность за свои поступки. Он быстро сменит много профессий, пока не поймет - его истинное поприще - изящная словесность... И с этого пути он уже не свернет никогда...

(В седьмом классе Бродский получил четыре годовых двойки - по физике, химии, математике и английскому. Остался на второй год, а в ноябре 1955-го и вовсе бросил школу. Прогуливая учебу, Ося Бродский гулял по городу. В своих автобиографических эссе он потом писал, что "фасады ленинградских домов рассказывали о египтянах, греках и римлянах больше, чем любые учебники").

читает книги у знакомых - и очень быстро духовно растет, заметно

для всех обгоняя свое поколение... Его три друга-поэта, старше его на четыре года, учась в институте, совершенно не видят разницы в развитии между ними. В "шкафу" ("полторы комнаты"). 1961 год.

уже пишет стихи, у него даже есть первая публикация. Зачем ему

Якутск? Возможно, не только хорошие (по тем временам и сравнительно другими известными ему видами заработка) деньги, но и поиск самого себя, юная тяга к романтике... В этих поисках самого себя он испробует 13 разных профессий (фрезеровщик, техник-геофизик, санитар, кочегар, фотограф, работник морга и т.п.), прежде чем окончательно не остановится на одном высочайшем виде служения - русскому языку и русской поэзии...

против советской власти, независимость формы и содержания его стихов плюс

независимость личного поведения приводили в раздражение идеологических надзирателей. 29 ноября 1963 г. в газете «Вечерний Ленинград» за подписью А.Ионина, Я.Лернера, М.Медведева был опубликован пасквиль «Окололитературный трутень» на Бродского, где о нем и его ближайшем окружении было сказано, в частности, следующее:
«...Несколько лет назад в окололитературных кругах Ленинграда появился молодой человек, именовавший себя стихотворцем. <...> Приятели звали его запросто – Осей. В иных местах его величали полным именем – Иосиф Бродский. <...> С чем же хотел прийти этот самоуверенный юнец в литературу? На его счету был десяток-другой стихотворений, переписанных в тоненькую тетрадку, и все эти стихотворения свидетельствовали о том, что мировоззрение их автора явно ущербно. <...> Он подражал поэтам, проповедовавшим пессимизм и неверие в человека, его стихи представляют смесь из декадентщины, модернизма и самой обыкновенной тарабарщины. Жалко выглядели убогие подражательные попытки Бродского. Впрочем, что-либо самостоятельное сотворить он не мог: силенок не хватало. Не хватало знаний, культуры. Да и какие могут быть знания у недоучки, не окончившего даже среднюю школу?
<...> Тарабарщина, кладбищенски-похоронная тематика – это только часть невинных развлечений Бродского. <...> еще одно заявление: «Люблю я родину чужую».

уж безобиден. Признавшись, что он «любит родину чужую», Бродский был

предельно откровенен. Он и в самом деле не любит своей Отчизны и не скрывает этого. Больше того! Им долгое время вынашивались планы измены Родине.
<...> Кто же составлял и составляет окружение Бродского, кто поддерживает его своими «ахами» и «охами»?
Марианна Волнянская, 1944 г. рождения, ради богемной жизни оставившая в одиночестве мать-пенсионерку, которая глубоко переживает это; приятельница Волнянской – Нежданова, проповедница учения йогов и всяческой мистики; Владимир Швейгольц, физиономию которого не раз можно было обозревать на сатирических плакатах, выпускаемых народными дружинами; <...> уголовник Анатолий Гейхман; бездельник Ефим Славинский, предпочитающий пару месяцев околачиваться в различных экспедициях, а остальное время вообще нигде не работать, вертеться около иностранцев. Среди ближайших друзей Бродского – жалкая окололитературная личность Владимир Герасимов и скупщик иностранного барахла Шилинский, более известный под именем Жоры.
Эта группа не только расточает Бродскому похвалы, но и пытается распространять образцы его творчества среди молодежи. Некий Леонид Аронзон перепечатывает их на своей пишущей машинке, а Григорий Ковалев, Валентина Бабушкина и В.Широков, по кличке «Граф», подсовывают стишки желающим».

и ленинградцев от опасного трутня:
«Очевидно, надо перестать нянчиться с окололитературным

тунеядцем. Такому, как Бродский, не место в Ленинграде. <...> Не только Бродский, но и все, кто его окружает, идут по такому же, как и он, опасному пути. <...> Пусть окололитературные бездельники вроде Иосифа Бродского получат самый резкий отпор. Пусть неповадно им будет мутить воду!»
Организованная травля разрасталась; оставаться в Ленинграде Бродскому было опасно; во избежание ареста друзья в декабре 1963 г. увезли поэта в Москву. 2 января 1964 г., в квартире переехавшего в Москву Е.Рейна на Кировской, Бродский узнал от Л.Штерн, что его невеста Марина Павловна Басманова (родители молодых с обеих сторон резко отрицательно относились к их встречам) встретила Новый год вместе с Д.Бобышевым на даче общих друзей Шейниных в Зеленогорске (под Ленинградом). Поэт, полный дурных предчувствий, срочно вернулся в Ленинград, где узнал об измене невесты и низменном, бытовом предательстве своего друга. Известно, что он встретился с Д.Бобышевым и, после разговора, порвал с ним отношения навсегда. Двадцатитрехлетний Бродский чрезвычайно тяжело пережил этот двойной гадкий удар от очень близких ему людей (возможно, исключительная сила этих переживаний, которые он выносил в себе, в значительной степени усугубила его сердечную болезнь, ставшую причиной его преждевременной смерти).

уверенно выделившей Бродского из его окружения, одарившей его дружбой и

предсказавшей ему блестящее поэтическое будущее (известен автограф Ахматовой на книге ее стихотворений (1961), подаренной Бродскому: «Иосифу Бродскому /чьи стихи кажутся / мне волшебными /Анна Ахматова /28 декабря /1963 Москва).

Своей дочери Иосиф Бродский дал первое имя - Анна - в честь Анны Ахматовой. Чем глубже он размышлял о ее судьбе, тем больше преклонялся перед великой стойкостью ее духа в страшных испытаниях, творческим и нравственным величием, умением прощать, скромностью и добротой.

1964 года на улице Иосиф Бродский был неожиданно арестован.
После

первого закрытого судебного разбирательства 18 февраля в районном суде на улице Восстания поэт был помещен в судебную психбольницу («психушку»), «где три недели подвергался издевательским экспериментам, но был признан психически здоровым и трудоспособным» (Л.Штерн).
Там он впервые глубоко осознает свою зависимость от пространства обитания, его форм и пропорций: «Это самое важное – пространство, в котором находишься. Помню, когда мне было года двадцать три, меня насильно засадили в психиатрическую больницу, и само «лечение», все эти уколы и всякие довольно неприятные вещи, лекарства, которые мне давали и т.д., не производили на меня такого тягостного впечатления, как комната, в которой я находился. Здание было построено в XIX веке, и размеры окон были несколько... Отношение размеров окон к величине комнаты было довольно странным, непропорциональным. То есть окна были на какую-нибудь восьмую меньше, чем должны быть. Это доводило меня почти до помешательства...»
В 1964-м в Ленинграде состоялся ханжеский, невыносимо тупой суд над Бродским как над "тунеядцем". Надо отдать ему должное, он вел себя на суде достойно, защищая право на независимость поэта. Его выслали в Архангельскую область на 5 лет.

Норинской («В Норинской сначала я жил у добрейшей доярки, потом

снял комнату в избе старого крестьянина. То немногое, что я зарабатывал, уходило на оплату жилья, а иногда я одалживал деньги хозяину, который заходил ко мне и просил три рубля на водку» – И.Б.).

Изба и ее хозяйка - Таисия Ивановна Пестерева. Здесь жил в ссылке один год и пять месяцев в деревне Норинской Архангельской области опальный поэт Иосиф Бродский. Фото Иосифа Бродского, 1965 год.

процесса, имя Бродского стало известно в широких кругах советской интеллигенции

и за рубежом, где опубликовали его книгу. В защиту Бродского выступили многие советские писатели. В результате этого нажима и неожиданной доброй помощи навестившего его местного секретаря райкома, о чем мало кто знает, Бродскому было разрешено вернуться в Ленинград уже в 1965 году.

РСФСР срок высылки сокращен до фактически отбытого (1 год, 5

месяцев).
В 1965 г. в Нью-Йорке вышла первая книга Иосифа Бродского на русском языке «Стихотворения и поэмы». Поэт в 1972 г. отзывался об этом событии так: «Я очень хорошо помню свои ощущения от моей первой книги, вышедшей по-русски в Нью-Йорке. У меня было ощущение какой-то смехотворности произошедшего. До меня никак не доходило, что же произошло и что это за книга».
За период, который мы выделили в качестве первого в его биографии, двадцатипятилетний Иосиф Бродский написал с 1957 по 1965 г. свой первый том (460 страниц высокой поэзии) в вышедшем в Санкт-Петербурге шеститомнике. Даже если бы им ничего больше не было написано, он остался бы в истории русской литературы как неоклассик, романтик, постмодернист, чье творчество по таланту, совершенству, масштабу и новизне в ХХ веке было бы равновелико вкладу ранних Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама, Есенина, Хлебникова, Маяковского, Пастернака... Но ему еще оставалось прожить такую же по длительности жизнь и сделать – в рамках того же шеститомника – в пять раз больше.

включиться в литературный процесс.
Он упорно и напряженно учился на

образцах, анализировал удачи и неудачи других поэтов, осваивал новые ритмы и строфику, чрезвычайно продуктивно работал творчески, писал оригинальные стихи, переводил, читал стихи и переводы на литературных вечерах. Оказии и творческие командировки вели его из Ленинграда в Москву, Палангу, Ялту, Гурзуф...
Отдыхая, он много и внимательно читал, писал свое, обсуждал с друзьями и единомышленниками написанное и прочитанное.
За каких-то десять с небольшим лет Бродский чрезвычайно быстро вырос в виртуознейшего мастера русского стиха и труд по созданию очередного шедевра приносил ему, очевидно, колоссальное творческое удовлетворение: «О этот искус рифмы плесть! / Отчасти месть, но больше лесть / со стороны ума – душе: / намек, что оба в барыше / от пережитого...»
При попытках публикации стихов Бродский сталкивался с жестким давлением цензуры, уничтожавшим все своеобразие его стихов и всю проделанную титаническую работу; все попытки цензурного вмешательства поэт не принимал ни в каких формах.

на опубликование восьми стихотворений Бродского. Его судьба могла измениться. Но

люди выбирают судьбу сами. Когда Полевой перед самым выходом номера попросил исправить лишь одну строчку "мой веселый, мой пьющий народ" или снять одно из восьми стихотворений, Бродский отказался. Он подал еще одно заявление на выезд, и, наконец, ему не отказали. В США Бродский адаптировался, как никто до него из русских поэтов, исключая Набокова, и вослед ему стал писать не только по-русски, но и по-английски. Ему удалось редкое - он создал свой стиль. Неверно и то, что Бродский якобы нетерпим ко всем другим поэтам. Его нетерпимость выборочна. Он всегда восхищался Чудаковым, охотно рекламировал Рейна, Кушнера, Дериеву, Гандельсмана. Неверно и то, что его поэзия якобы похожа на переводную. В ней, правда, нет пушкинской воздушности ("Я вас любил, любовь еще быть может...") или есенинской щемящей исповедальности ("Счастлив тем, что целовал я женщин"), но зато присутствуют Баратынский, Анненский, Мандельштам. Это очень петербургская поэзия, правда, англоязычно несентиментальная, боящаяся быть беззащитно открытой. Бродский развил перенос рифмующегося слова из строки в строку и культивировал четко контролируемую технологией рассудка Ниагару продуманного сознания. Его особый вклад в мировую поэзию несомненен. Вслед за Буниным и Пастернаком он стал третьим русским поэтом, получившим Нобелевскую премию.

и оказалось, навсегда, собираясь в аэропорт "Пулково", Иосиф Бродский написал

письмо Генеральному секретарю КПСС Леониду Брежневу, в котором выразил надежду, что ему разрешат публиковаться в русских журналах и книгах:
"Уважаемый Леонид Ильич, покидая Россию не по собственной воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне дает твердое сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и еще послужит только к славе русской культуры, ничему другому. Я хочу просить Вас дать возможность сохранить мое существование, мое присутствие в литературном процессе. Хотя бы в качестве переводчика – в том качестве, в котором я до сих пор и выступал.
Смею думать, что работа моя была хорошей работой, и я мог бы и дальше приносить пользу. В конце концов, сто лет назад такое практиковалось. Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны.
Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас. Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге. Я хочу верить и в то, и в другое. Люди вышли из того возраста, когда прав был сильный. Для этого на свете слишком много слабых. Единственная правота – доброта. От зла, от гнева, от ненависти – пусть именуемых праведными – никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело. Условия существования слишком тяжелы, чтобы их еще усложнять. Я надеюсь, Вы поймете меня правильно, поймете, о чем я прошу.
Я прошу дать мне возможность и дальше существовать в русской литературе, на русской земле. Я думаю, что ни в чем не виноват перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав. Я не знаю, каков будет Ваш ответ на мою просьбу, будет ли он иметь место вообще. Жаль, что не написал Вам раньше, а теперь уже и времени не осталось. Но скажу Вам, что в любом случае, даже если моему народу не нужно мое тело, душа моя ему еще пригодится".

Бродского за рубеж.
Последние часы перед отлетом. Ленинград 4 июня

1972 года.

первый памятник Бродскому в Ленинграде - это памятник чемодану, на котором он сидит на фото.

4 июня 72-го года в Вене, меня встретил Карл Проффер,

который преподавал в Мичиганском Университете. Он спросил: "Что ты собираешься делать?" Я говорю: "Понятия не имею". – "Как ты относишься к тому, чтобы стать poet in residence в Мичиганском Университете?" – "С удовольствием". Это избавило меня от массы размышлений. Там были другие предложения – из Англии, из Франции, но Мичиган был первым. А кроме того, я понял, что происходит довольно большая перемена обстоятельств. В том, чтобы остаться в Европе, был определенный смысл и шарм, но было бы и фиктивное ощущение продолжающейся жизни. И я подумал: если уж происходит перемена, то пусть она будет стопроцентная. В Анн Арборе я провел в общей сложности шесть лет. <...> И я понял, что у меня тут есть воспоминания.
О своем пребывании в Вене Бродский вспоминал: «Я очень ясно помню первые дни в Вене. Я бродил по улицам, разглядывал магазины. В России выставленные в витринах вещи разделены зияющими провалами: одна пара туфель отстоит от другой почти на метр, и так далее... Когда идешь по улице здесь, поражает теснота, царящая в витринах, изобилие выставленных в них вещей. И меня поразила вовсе не свобода, которой лишены русские, хотя и это тоже, но реальная материя жизни, ее вещность. Я сразу подумал о наших женщинах, представив, как бы они растерялись при виде всех этих шмоток. И еще одно: как-то я плыл из Англии в Голландию и увидел на корабле группу детей, ехавших на экскурсию. Какая бы это была радость для наших детей, подумалось тогда мне, и ее украли у них навсегда. Поколения росли, старели, умирали, ничего так и не увидев...»

творческого и карьерного роста, а также издательской активности, которые ему

предложили двухсотлетняя демократия, сверхразвитые рыночные отношения и чрезвычайно мощная система поддержки университетского образования. Его исключительный творческий потенциал и эффективная система постоянного самообразования привели к быстрому освоению письма на языке новой родины – английском, при этом стихи и проза Бродского на английском языке явились таким же общепризнанным выдающимся вкладом в мировую культуру, как и его сочинения на русском языке. Свою задачу как писателя в 1972 г. он видел в безраздельном служении своему призванию: «Но мне все таки кажется, что чем сильнее писатель сосредоточивается на своей собственной работе, чем глубже в нее погружается, тем большего он достигает с точки зрения литературы, эстетики и, конечно, политики».
Через месяц после приезда в США, 9 июля 1972 г. Бродский прибыл в Анн-Арбор, где занял должность приглашенного профессора на факультете славистики (tenured professor in the Slavic Department) Мичиганского университета, где девять лет занимал эту должность вплоть до отъезда на постоянное жительство в Нью-Йорк в 1981 г. Он читал курс лекций по истории русской поэзии, русской поэзии 20 века, теории стиха, вел семинары, принимал экзамены у будущих американских славистов. В Анн-Арборе поэт сменил несколько домов и несколько улиц. О первом доме он вспоминал: «Я поселился на Marlboro Street, в коттедже. Снял себе такой большой дом, предполагая, что родителей отпустят, и чтобы для них было место. Это была, как выяснилось, иллюзия».
Марии Моисеевие и Александру Ивановичу Бродским не разрешили выехать к сыну по просьбе медиков (Бродский, как сердечник, нуждался в особом уходе), как не разрешили Бродскому приехать в Ленинград на похороны матери (1985) и отца (1986). Это в значительной степени сказалось на его позднем нежелании прихать в родной город в 90-х годах.

сборник русских стихотворений и поэм «Остановка в пустыне» – первый

самостоятельный сборник Иосифа Бродского, в составлении которого он проявил чрезвычайную придирчивость и высокую требовательность. В 1973 г. вышел том избранных стихотворений Иосифа Бродского, переведенных на английский язык профессором Джорджем Клайном.

В 1975 г. к 200-летию США было написано программное стихотворение «Колы­бельная Трескового мыса» (с посвящением А.Б. – сыну Андрею). В 1977 г. Иосиф Бродский написал рецензию «География зла» на книгу А.И.Солженицына «Архипелаг Гулаг».
В 1978 г. после путешествия в Бразилию Бродским написано эссе «После путешествия, или Посвящается позвоночнику». В июле 1989 г. перед выпускниками Дартмутского колледжа произнес речь «Похвала скуке», вошедшую в книгу избранных эссе «О скорби и разуме» (1995). Бродского приняли почетным членом в Американскую Академию искусств, из которой он вышел в знак протеста против приема в нее Евгения Евтушенко.

два важнейших сборника стихотворений Иосифа Бродского «Конец прекрасной эпохи. Стихотворения

1964-71 / Сост. В.Марамзин и Л.Лосев» и «Часть речи. Стихотворения 1972-76 / Сост. В.Марамзин и Л.Лосев».
В полученном 14 мая 1977 г. ответном письме А.И.Солженицына Бродскому в первом же абзаце было выражено восхищение профессиональной работой поэта: «Ни в одном русском журнале не пропускаю Ваших стихов, не перестаю восхищаться Вашим блистательным мастерством. Иногда страшусь, что Вы как бы в чем-то разрушаете стих, — но и это Вы делаете с несравненным талантом».
К 24 мая 1980 г., т.е. к сорокалетию Бродского, его друзьями был издан альманах «Часть речи», в который вошли, в частности, стихи Бродского, посвященные М.Басмановой: «Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной / струн...», его эссе «Ленинград», написанное по-английски и переведенное на русский яызык Л.Лосевым, интервью Бродского Соломону Волкову под названием «Нью-Йорк: душа поэта».
В 1980 г. Бродский получил американское гражданство («Американским гражданином я стал в Детройте. Шел дождь, было раннее утро, в здании суда нас собралось человек семьдесят-восемьдесят, присягу мы приносили скопом. Там были выходцы из Египта, Чехословакии, Зимбабве, Латинской Америки, Швеции... Судья, присутствовавший при церемонии, произнес небольшую речь. Он сказал: принося присягу, вы вовсе не отрекаетесь от уз, связывающих вас с бывшей родиной; вы больше не принадлежите ей политически, но США станут лишь богаче, если вы сохраните ваши культурные и эмоциональные связи. Меня тогда это очень тронуло – тронут я и сейчас, когда вспоминаю то мгновение». – И.Б.).

и оценку будущему:

Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал

свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
24 мая 1980

ему много курить, но он продолжал это делать, непременно отламывая

у крепких сигарет фильтры.Первый инфаркт Бродского имел место 13 декабря 1976 г.
«В 1981 году он <...> прожил несколько месяцев в Американской академии в Риме, и это время оказалось для него очень плодотворным».
В 1983 г. в издательстве «Ardis» в Анн-Арборе опубликована книга лирики Иосифа Бродского «Новые стансы к Августе. Стихи к М.Б. 1962-82». В 1984 г. в том же издательстве опубликована пьеса Бродского «Мрамор».
В 1986 г. его английская книга «Less then one» признана лучшей литературно-критической книгой года в Америке.
Название поэтического сборника Иосифа Бродского 1987 года "Урания" – это, по его свидетельству, дань Баратынскому ("Поклонникам Урании холодной...").
В ходе жизни в Америке Бродского беспокоили постоянные проблемы с сердцем. К маю 1987 г. поэт перенес три сердечных приступа. Инфаркты залечивались в Пресвитерианской больнице (штат Нью-Джерси).

лет, что я провел в США, были для меня необыкновенными,

поскольку все оставили меня в покое. Я вел такую жизнь, какую, полагаю, и должен вести поэт – не уступая публичным соблазнам, живя в уединении. Может быть, изгнание и есть естественное условие существования поэта, в отличие от романиста, который должен находиться внутри структур описываемого им общества. Я чувствовал некое преимущество в этом совпадении моих условий существования и моих занятий. А теперь из-за всех этих «изменений к лучшему» возникает ощущение, что кто-то силой хочет вторгнуться в мою жизнь. <...> Как если бы ты на рынке, к тебе подходит цыганка, хватает за руку, пристально смотрит в глаза и говорит: «А теперь я тебе скажу, что будет...» Я привык жить в стороне и не хочу это менять. Я так давно живу вдали от родины, мой взгляд – это взгляд извне, и только; то, что там происходит, я кожей не чувствую... Напечатают меня – хорошо, не напечатают – тоже неплохо. Прочтет следующее поколение. Мне это совершенно все равно... Почти все равно».

Нобелевской премией по литературе (вслед за Буниным и Пастернаком он

стал третьим русским поэтом, получившим Нобелевскую премию): «за всеохватное авторство, исполненное ясности мысли и поэтической глубины» (Бродский – один из самых молодых лауреатов Нобелевской премии за все годы ее присуждения).

бестселлером, трактующим проблему независимости творческой личности от социального окружения, духа

преемственности и моральных обязательств, трагичности бытия и уроков истории грядущим поколениям.
В Нобелевской лекции Бродский утверждал: «Оглядываясь назад, я могу сказать, что мы начинали на пустом – точнее на пугающем своей опустошенностью месте. И что скорее интуитивно, чем сознательно, мы стремились именно к воссозданию эффекта непрерывности культуры, к восстановлению ее форм и тропов, к наполнению ее не многих уцелевших и часто совершенно скомпрометированных форм нашим собственным новым, или казавшимся нам таковым, современным содержанием.
Существовал, вероятно, другой путь – путь дальнейшей деформации, поэтики осколков и развалин, минимализма, пресекшегося дыхания. Если мы от него отказались, то вовсе не потому, что он казался нам путем самодраматизации, или потому, что мы были чрезвычайно одушевлены идеей сохранения наследственного благородства известных нам форм культуры, равнозначных в нашем сознании формам человеческого достоинства. Мы отказались от него, потому что выбор на самом деле был не наш, а выбор культуры – и выбор этот был опять-таки эстетический, а не нравственный».

Турине Бродский произнес речь «Как читать книгу», легшую в основу

одноименного эссе.
В сентябре 1988 г. в Нью-Йорке произошла первая после большого перерыва встреча Бродского с другом его юности и поэтическим учителем Евгением Рейном («Вообще у этого человека я научился массе вещей. Он научил меня почти всему, что я знал, по крайней мере, на начальном этапе. Думаю, что он оказал исключительное влияние на все, что я сочинял в то время. Это был вообще единственный человек на земле, с чьим мнением я более или менее считался и считаюсь по сей день. Если у меня был когда-нибудь мэтр, то таким мэтром был он». И.Бродский).

Бродский произнес знаменитую «Речь на стадионе» с пожеланием молодым точности

в языке, любви к родителям, скромности, отсуствия жалоб, игнорирования неприятелей и др.
В июле 1989 г. перед выпускниками Дартмутского колледжа произнес речь «Похвала скуке», вошедшую в книгу избранных эссе «О скорби и разуме» (1995).
В 1990 г. Бродский осуществил капитальный ремонт «не своей» квартиры на Мортон-стрит, обошедшийся ему в несколько десятков тысяч долларов. В квартире и прилегающем садике на Мортон-стрит 24 мая 1990 г. с размахом встречали 50-летие поэта. Присутствовали Дерек-Уолкотт, Марк Стрэнд, Сюзан Зонтаг, Роджер Страус, Л.Лосев, А.Сумеркин и другие.
11 октября 1990 г. прочел в Британской Академии первую ежегодную лекцию «Times Literary Supplement», легшую в основу опубликованного эссе «Altra Ego». В 1991 г. в университете Лейдена прочел Хёйзинговскую лекцию «Профиль Клио». В этом же году написал эссе «Коллекционный экземпляр».
После получения Нобелевской премии Бродский чрезвычайно много времени и сил посвятил трудоустройству и просто устройству в Америке многочисленных иммигрантов из России - писателей, ученых, знакомых, знакомых знакомых но, к сожалению, далеко не все из них оказались достойны его усилий и хлопот, далеко не все оказались даже элементарно благодарны...
В 1991 г. стал профессором литературы в колледже Маунт Холлиок в городке Саут-Хедли, штат Массачусетс.
С мая 1991 г. по май 1992 г. назначен Поэтом-Лауреатом Библиотеки Конгресса США, что требовало его почти постоянного присутствия в Вашингтоне.
Лето 1991 г. провел в Англии, выступая с авторскими вечерами и участвуя в научных конференциях.

с итальянской аристократкой Марией Соззани (Maria Sozzani-Brodsky; отец - итальянец,

мать - русская) и женился на ней. В 1993 г. у супругов родилась дочь Анна Александра Мария («Анна – это в честь Анны Андреевны Ахматовой, Александра – в честь моего отца, Мария – в честь моей матери и в честь моей жены, которую тоже зовут Мария». – И.Бродский), очень похожая на мать Бродского Марию Моисеевну. Бродский с глубокой нежностью относился к дочери, «Анне, Нюше, которая за первые два с половиной года своей жизни успела доставить столько счастья отцу.«
Осень 1993 г. Бродский провел с семьей в Искии (остров в Тирренском море, недалеко от Неаполя).
Осенью 1993 г. российское телевидение сняло единственный фильм о Бродском. Сейчас в продаже доступны две его части (часть вторая - дополнительные материалы). Просматривая фильм, видишь, сколько радости доставила ему встреча с соотечественниками, сколько физической, интеллектуальной и эмоциональной энергии он вложил в это действо. Поневоле думаешь: "Конец его жизни мог бы быть совсем иным, если бы он посетил хотя бы две российские столицы - Петербург и Москву. Здесь бы его и подлечили даром".
В мае 1995 г., к 50-летию поэта, в Санкт-Петербурге журнал «Звезда» организовал и провел международную научную конференцию, посвященную творчеству Иосифа Бродского.
Тогда же был подписан указ А.Собчака о присвоении Иосифу Бродскому звания почетного гражданина Санкт-Петербурга.

Алексей Шишов. Оператор Олег Шорох. Венеция, осень, 1993 г.

Собчаком в отеле «Уолдорф Астории» в Нью-Йорке. Собчак настойчиво приглашал

Бродского в Петербург и, видимо, нашел такие весомые аргументы, что Бродский согласился приехать... Однако уже 8 апреля 1995 г. он послал Собчаку письмо с отказом.
9 апреля 1995 г. Бродский провел последний авторский вечер для русских эмигрантов в Морз Аудиториуме Бостонского университета.
На вопрос, почему он не хочет вернуться на родину и тем самым повторить судьбу Цветаевой и Солженицына, он ответил, что не хотел бы повторить судьбу Цветаевой, а Солженицын ему не так близок, чтобы мечтать повторить его судьбу. И что его жизнь - это его жизнь, а не жизнь литературных традиций».
Иосиф Бродский умер в возрасте 55 лет, 28 января 1996 г.
Известие об этой смерти немедленно облетело весь мир. Русский устный телеграф уверял – «в ванной от разрыва сердца», в доступных американских некрологах с равнодушной и холодной краткостью констатируется – «во сне». Это был последний инфаркт...
Уже отмечены совпадения: 28 января скончались Петр Великий и Достоевский, 29 января — Пушкин.

отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по

пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук...
Своей жизнью и своим литературным трудом Иосиф Бродский проотрицал многие ходячие истины, политические, философские и художнические заблуждения своего времени. Огромную печаль, пронзительную горечь испытывают по отношению к нему российские читатели, понимающие всю несправедливость и тяжесть официозного гнета в Советской России по отношению к ярчайшей поэтической звезде того времени, понимающие бескрайние масштабы своего читательского долга перед величием и неповторимостью поэтического гения и подвига Иосифа Бродского.
Рано осознавший свой поэтический дар и призвание, а также свое высокое значение и предназначение в обществе, он проявил несгибаемую твердость в отстаивании своего права на свободу выражения, с честью вынеся хулу, наказания, притеснение тоталитарного общества.
Будучи вышвырнут за границу, лишенный встреч с родными и друзьями, вычеркнутый из литературного процесса на Родине, поэт написал выдающиеся стихотворения и поэмы на русском языке, а также полные глубокой мысли и непреходящей художественной ценности эссе на английском.

Иосифу Бродскому (работа Зураба Церетели).

и произвело на Козакова "сокрушающее впечатление"; ".. никто, как Бродский,

не выразил наше время, и самое важное, что оно требовало от человека: быть независимым и честным… Любые темы - ничего запретного! - имеют право на обсуждение… И любовь, и смерть, и рождение ребенка - для него не просто так…" О своей работе Михаил Козаков в одном из интервью сказал: "…Когда ты выбираешь стихи, ты всегда один, ты отвечаешь сам за себя, тебе никто не нужен. Ни декорации, ни свет… Я читаю поэзию не только для публики, я читаю ее во многом для себя самого. Чтение стихов - это как будто ты служишь мессу, словно ты священник… Ты должен стремиться только к окончательной гармонии, чтобы и у публики, и у тебя в душе что-то происходило, гармонизировалось в некое стройное здание, которое ты строишь, читая эти стихи и вставляя что-то от себя об этом поэте или об этом стихотворении. Иосиф Бродский как-то сказал, что в идеале каждое стихотворение ты шепчешь на ухо Богу. Вот и надо стараться читать, исполнять, импровизировать так, чтобы потом ощутить: да, получилось".

Михаил Козаков

поэтов прошлого и настоящего века в нашей стране сосредоточилась на

выявлении художественных и смысловых возможностей простой, узкой и короткой, как прокрустово ложе, стихотворной формы: 4-6-стопный ямб с рифмовкой в строфах "abab" (реже "aabb", еще реже - "abba"). Стихотворения этого типа составляют как бы километровые океанические толщи солоноватых вод, в которых растворены бесспорные шедевры.
    Для своих поисков и экспериментов Бродский в 60-е годы выбирает преимущественно строфу из 8 строк, последовательно реализуя различные виды рифмовки, устойчивые в рамках одного стихотворения (наиболее интересно прослеживать реализацию приема именно в пределах полного объема), доходя до самых изощренных, при которых писание стиха становится похожим на пытку власяницей, жестко дисциплинирующей, но и поднимающей поэта на неисхоженные вершины.

СТРОФИКА

И только ветра сиплый вой расслышишь ты, как встарь. Ты сбросишь тень

с усталых плеч, задув свечу пред тем, как лечь, поскольку больше дней, чем свеч сулит нам календарь. (1 ЯНВАРЯ 1965 ГОДА)

"abbacddc"
Наступила зима. Песнопевец, не сошедший с ума, не умолкший, видит след на тропинке волчий и, как дятел-краснодеревец, забирается на сосну, чтоб расширить свой кругозор, разглядев получше узор, оттеняющий белизну. (ОРФЕЙ И АРТЕМИДА, 1964)

"ababccdd"
Северный край, укрой. И поглубже. В лесу. Как смолу под корой, спрячь под веком слезу. И оставь лишь зрачок, словно хвойный пучок, на грядущие дни. И страну заслони. (К СЕВЕРНОМУ КРАЮ, 1964)

"aabbccdd"
Скрип телег тем сильней, чем больше вокруг теней. Сильней, чем дальше они от колючей стерни. Из колеи в колею дерут они глотку свою тем громче, чем дальше луг, чем гуще листва вокруг. (ОБОЗ, 1964)

и низких стилей лексики, причем роль последних, по-видимому, заключается в

выполнении функции своеобразного эстетического укола, замедляющего чтение, придающему строчке терпкость, горечь, крепость, заставляющего читателя мысленно выполнить сравнительный анализ на новизну и удачность использования, раскрывающему второй план подтекста и иносказания. Он охотно использует богатейшие возможности словотворчества русского языка ("женогрудый", "распатроненный", "драконоборческий Егорий", "завшивленный", "Тихотворение мое немое..."), а также редко используемые и кажущиеся непоэтическими географические, математические, исторические, медицинские, экономические, зоологические и многие другие термины и специальные (или, наоборот, просторечные) выражения (стратосфера, Скагеррак, схоластика, Эвклид, катет, кочет, перпендикуляр, треугольник, диаграмма, Калхас, Брайль, постскриптум, Ла Гарда, Буонапарт, абсида, Беобахтер, Зептембер, Цумбайшпиль, ихтиозавры, фелюка, хамса, гортань, конфедератка, трельяж, распатроненный, раструб, софиты, чухна, количество труда, прибавочная стоимость, "ох ты бля", деклассированный, физорг, фурункулез, Лорелей, "дрочил таблицы Брадиса", невпечатлительна, поползновения, гениталии, бестиарий, "кончай пороть херню", "вира или майна", крендель, галифе, древоточец-жук, дятел-краснодеревщик, Гринвич, "заморозки на почве и облысенье леса", прахоря, гермафродиты, говно и др.).

СЛОВАРЬ

почти словесная формула из школьного учебника: "Разлука //есть сумма наших

трех углов, //а вызванная ею мука //есть форма тяготенья их //друг к другу; и она намного //сильней подобных форм других"; "Классический балет есть замок красоты". Его сильный и свежий прием - наделение памятью, подтекстом, скрытой пружинящей позой, вторым планом плоского образа, крахмальной оболочки, стоящей перед глазами: "И, веления щучьего слыша речь, //подавальщица в кофточке из батиста //перебирает ногами, снятыми с плеч //местного футболиста" (сравни: «Либо — пляской волн, отражающих как бы в вялом / зеркале творящееся под одеялом»).

Рифма

     Рифма Бродского щедра диссонансами, ассонансами, приблизительными созвучиями,
тщательно выверена на "неистертость". Употребляемая Бродским в нередких случаях смысловая и ассоциативная рифма (сплетней-последней, волхвы-головы, боязни-казни, поневоле-подробности боли, укоризну-отчизну, режим-постижим, лжи-этажи, балласт-не даст, зрю-зарю, оплошность-расколовшись, глаз-средь нас, ни на шаг-мрак, улики-разнолики, и ты-без еды, зерно-черно, грызли-мысли, жильцу-не к лицу, вынь-жизнь, мессия-Россия, взрежь-брешь, грусть-наизусть, упруг-круг).
С точки зрения формализации (компьютеризации) поиска смысловых созвучий представляет интерес матрица разложения исходного слова на простые смысловые составляющие и последующий поиск близких по звучанию слов (понятно, что число строк и столбцов в этой матрице не является строго ограниченным):  

плеск   лес   слез   сел   лоск
 писк   лис   слизь   сил   воск 

иск  из    слазь   ил   лузг 

сыск   без    лез    ел    луж 

 клик   нес   блик   ель   ляжь 

скол    низ    близ    сель(цо)   жал 

пел   пил   лип    пли   пал 

плен   ласк   блюз   сив   жуль 

увидеть, силясь глянуть на все это птичьим взглядом? Как ты

качалась на волнах рядом с лодкой, не внемля их резким крикам, лежа в столь малом и столь великом... (ПАМЯТИ Т.Б., 12, 1968)

Размер

Читая эти строки, читатель чувствует мерное покачивание волн, чаек, лодки, купальщицы, автора стихотворения, ему разрешено пару раз широкой амплитудой взглянуть на небо и один раз оттуда вниз... Каким размером написано это стихотворение? (Автор позвонил трем московским поэтам - А.М.Ревичу, О.Чугай и М.Синельникову - и смог услышать только от последнего, что, по его мнению, это усеченный 4-дольный дактиль). Тяга Бродского к паузникам, хореямбам и ямбохореям дают ему еще одну возможность уйти от плоских подражателей и массива предшественников, работавших в жестко-однообразном ритме.

в рифмованных, так и в белых стихах, полностью или частично

выделяя на нее объем строфы, стихотворения или даже целой поэмы ("ГОРБУНОВ И ГОРЧАКОВ"). Рваный ритм диалога позволяет ему замедлить читательское восприятие, насытить строки переносами, паузами, включить ненормативную разговорную лексику, неожиданнуе интонационные переходы, жесты (повороты, указания, всматривание, вслушивание, насмешка, удивление) и т. д.

"Ушли". "Эй, Горчаков, твоя моча?" "Иди ты на..." "Ну, закрываем глазки". "На Пасху хорошо бы кулича". "Да, разговеться. Маслица, колбаски..." "Чего же не спросил ты у врача?" "Ты мог бы это сделать без опаски: он спрашивал". "Забыл я сгоряча". "Заткнитесь, вы. Заладили о Пасхе". "Глянь, Горчаков-то, что-то бормоча, льнет к Горбунову". "Это для отмазки". (ГОРБУНОВ И ГОРЧАКОВ, 1965-1968)

точке зрения, из которой он единственно может складываться в динамичную

смысловую картинку. Перо не рисует, но складывает из неожиданных кусочков мозаичный понятийно-образный символ, для распознавания которого читателю требуется тоже известное напряжение (тем большее, чем больше по объему обслуживающий образ текст, но и достигаемый эффект тоже, как правило, сильнее).

...На скатертях лежат отбросы уличного света, и отголоски ликованья мирно шевелят шторы... (POST AETATEM NOSTRAM, 1970)

Растекаясь широкой стрелой по косой скуле деревянного дома в чужой земле, что гуся по полету, осень в стекле внизу узнает по лицу слезу. (ЧАСТЬ РЕЧИ, 1975-1976)

Пахнет свежей рыбой, к стене прилип профиль стула, тонкая марля вяло шевелится в окне; и луна поправляет плечом прилив, как сползающее одеяло. (Там же)

ученик своих великих предшественников, в творчестве которого явлен не только

громадный природный талант, но и колоссальная работоспособность, более того - тяга к неисхоженным и неизбитым поэтическим формам, работа с которыми требует огромной затраты труда и нервной энергии. Только примитивные люди могли устроить ему судилище как "тунеядцу" и выслать на принудительные работы, результат которых - вырытые траншеи, срубленные деревья, вычищенные свинарники - являл бы их "отеческому" взору правильность выбранных ими карательно-воспитательных мер. Но, Бродский оказался достоин себя и своего таланта, дополнив работы по принуждению работой по призванию.
Честный труд поэта, большая часть которого не была востребована правившим строем (но не страной, в которой, при жизни Бродского в СССР, у него были опубликованы лишь несколько стихотворений), воспринимался читателем как здоровый протест одаренного интеллигента против насаждаемой бездуховности, примитива, запрета эксперимента и критических высказываний, вызывал дополнительное сочувствие и сопереживание его творчеству и судьбе.
 В конце концов и жизнь разобралась с этим явлением: Бродскому присуждены многие литературные премии, крупнейшей из которых является Нобелевская, а в России его стихи после 1985 г. не только регулярно печатаются в главных литературных журналах и альманахах, но и в виде отдельных книг, двухтомников и многотомника, его творчеству посвящены радио- и телепередачи.

мой безотрадный труд в соседнюю природу неживую. В былом, в

грядущем, в тайнах бытия, в пространстве том, где рыщут астронавты, в морях бескрайних - в целом мире я не вижу для себя уж лестной правды. Поэта долг - пытаться единить края разрыва меж душой и телом. Талант - игла. И только голос - нить. И только смерть всему шитью - пределом. 1963