Английский Петрарка

dribbèd shot,       Love gave the wound, which, while I breathe will

bleed;       But known worth did in mine of time proceed, Till by degrees it had full conquest got. I saw, and liked; I liked, but lovèd not;       I loved, but straight did not what Love decreed:       At length to Love's decrees I forced agreed, Yet with repining at so partial lot.       Now even that footstep of lost liberty Is gone; and now, like slave-born Muscovite, I call it praise to suffer tyranny; And now employ the remnant of my wit       To make myself believe that all is well,       While with a feeling skill I paint my hell. 

Не выстрелом коротким наповал Амур победы надо мной добился: Как хитрый враг, под стены он подрылся И тихо город усыпленный взял.
Я видел, но еще не понимал, Уже любил, но скрыть любовь стремился, Поддался, но еще не покорился, И, покорившись, все еще роптал.
Теперь утратил я и эту волю, Но, как рожденный в рабстве московит, Тиранство славлю и терпенье холю, Целуя руку, коей был побит;
И ей цветы фантазии несу я, Как некий рай, свой ад живописуя.

Перевод Г. Кружков

made my braine So darke with misty vapuors, which arise From out

thy heauy mould, that inbent eyes Can scarce discerne the shape of mine owne paine.
Do thou, then (for thou canst) do thou complaine For my poore soule, which now that sicknesse tries, Which euen to sence, sence of it selfe denies, Though harbengers of death lodge there his traine.
Or if thy loue of plaint yet mine forbeares, As of a Caitife worthy so to die; Yet waile thy selfe, and waile with causefull teares, That though in wretchednesse thy life doth lie,
Yet growest more wretched then by nature beares By being plac'd in such a wretch as I.

О горе, все слова — в твоей лишь воле,
Ведь это твой мрачит мне разум яд,
Да так, что внутрь устремленный взгляд
Не может различить пределы боли.
Так погорюй (ты можешь!), и поболе
О той душе, в которой ныне ад,
Где мысли все о гибели твердят
И кличут смерть, незванную дотоле.
Но если не одаришь словесами
Раба, что недостоин бытия,—
Оплачь себя горючими слезами:
Хоть и течет в несчастье жизнь твоя,

Погибнешь ты (сравнимся ли скорбями!),
Живя в таком несчастии, как я.

His trompet shrill hath thrise already sounded:   that warnes al

louers wayt vpon their king,   who now is comming forth with girland crouned.
With noyse whereof the quyre of Byrds resounded   their anthemes sweet devized of loues prayse,   that all the woods theyr ecchoes back rebounded,   as if they knew the meaning of their layes.
But mongst them all, which did Loues honor rayse   no word was heard of her that most it ought,   but she his precept proudly disobayes,   and doth his ydle message set at nought.
Therefore O loue, vnlesse she turne to thee   ere Cuckow end, let her a rebell be.

Лесной кукушки радостный рожок
Трикраты возвестил весны явленье,
Напомнив, что вернулся юный бог
И требует от юности служенья.

В ответ кукушке зазвучало пенье
Всей птичьей пробудившейся семьи,
И лес ей эхом вторил в отдаленье,
Как бы поняв, что значит жар в крови.

Лишь та, что паче всех должна любви
Воздать хвалу, осталась безучастна,
Замкнула губы гордые свои —
Певцы весны взывали к ней напрасно.

Любовь, пока ей чужд их нежный зов,
Причти ее к числу своих врагов.

like the spectator, idly sits; Beholding me, that all the pageants

play, Disguising diversely my troubled wits. Sometimes I joy when glad occasion fits, And mask in mirth like to a comedy: Soon after, when my joy to sorrow flits, I wail, and make my woes a tragedy. Yet she, beholding me with constant eye, Delights not in my mirth, nor rues my smart: But, when I laugh, she mocks; and, when I cry, She laughs, and hardens evermore her heart. What then can move her? if nor mirth nor moan, She is no woman, but a senseless stone.

Любимая в театре мировом
На все бесстрастно устремляет взгляд.
Участвую в спектакле я любом,
Меняя облики на разный лад.
Найдя на свете повод для отрад,
Я мишуру комедии беру,
Когда же горести отяготят,
Я делаю трагедией игру.
Но, радостный ли, в страстном ли жару
Явлюсь на сцене я —
ей все равно:
Я засмеюсь —
от строгих глаз замру,
Заплачу —
ей становится смешно.
Она, стенай пред нею иль смеши,
Не женщина, а камень без души.