Осип Эмильевич Мандельштам

присуще Осипу Мандельштаму всегда. О дате своего рождения он сказал

незадолго до смерти в «Стихах о неизвестном солдате» (1937 г.):
…Я рождён в ночь с второго
на третье
Января в девяносто одном
Ненадёжном году – и столетья
Окружают меня огнём.

Фотография 1896 г.

1891г. родители будущего поэта переехали в Петербург.
Отец Мандельштама был

небогатым торговцем кожами (как вспоминал поэт, кожами пропахло всё в доме). Эмиль Вениаминович много читал, но по-немецки говорил лучше, чем по-русски. Мать, Флора Осиповна, пианистка и учительница музыки, знала и любила русскую культуру. Однако, по свидетельствам друзей Мандельштама, и она говорила на не совсем чистом русском. Не случайно Мандельштам в книге биографических очерков «Шум времени» называл семью «косноязычной». Не отсюда ли речевые неправильности (иногда нарочитые) в его стихах?

Ося Мандельштам. 90-е годы

Революцию 1905-го он воспринял как «славу века» и дело доблести.

В 1907 г. отправился за границу. Жил во Франции и Германии, посещал Италию и Швейцарию. Цель поездки – продолжение образования.
Заодно Мандельштам пытался лечиться от врождённого сердечного невроза: при сильном волнении он начинал задыхаться. Но до конца жизни так и не вылечился. С осени 1909-го по весну 1910-го он слушал лекции в Гейдельбергском университете, изучал европейскую философию, но курс не окончил (как и историко-филологический факультет Петербургского университета, который от случая к случаю посещал в 1911-1917 гг.).

– но мешковат сюртук;
В закрытьи глаз, в покое рук –

Тайник движенья непочатый;
Так вот кому летать и петь
И слова пламенная ковкость –
Чтоб прирождённую неловкость
Врождённым ритмом одолеть!
1914 г.

ищет литературных знакомств и в 1909 г. попадает в дом

Вячеслава Иванова – известного поэта и теоретика символизма. Вскоре он снова за границей и оттуда присылает Иванову несколько своих стихотворений. По точному выражению А. Ахматовой, «они хороши, но в них нет того, что мы называем – Мандельштамом».
В это время он подражал символистам – играл и упивался звуком. Часто в ущерб смыслу:
Тянет, чарует и манит –
Непонят, невынут, нетронут –
Жребий, - и небо обманет,
И взоры в возможном потонут.
«Медленно урна пустая…», 1911 г.
Но одновременно в 1910-1911 гг. в его стихах воцаряется личный опыт – сознание собственной хрупкости, эфемерности и какой-то недостоверности:
Я блуждал в игрушечной чаще
И открыл лазоревый грот…
Неужели я настоящий
И действительно смерть придёт?
«Отчего душа – так певуча…», 1911 г.
Ощущение одиночества и конечности человеческого бытия, хрупкость и достоинство обречённой и непонятой творческой личности становятся главной его темой.

в начале 1913 г. в журнале "Аполлон" статьями-манифестами "Наследие символизма

и акмеизм" Гумилева и "Некоторые течения в современной русской поэзии" Городецкого Мандельштам пишет статью «Утро акмеизма», которая, однако, в "Аполлон" не попала и была опубликована лишь в 1919 г.

В творческом развитии Мандельштама выделяются три основные фазы: ранний период, 1910-е годы, - сборник "Камень" (1913, 1916), 20-е годы - сборник "Tristia" (1922), "Вторая книга" (1923), "Стихотворения" (1928), проза и, наконец, период 30-х годов - московские и воронежские стихи (1935-1937), дождавшиеся публикации спустя долгие годы после смерти автора.

В соответствии с этим можно говорить о "трех поэтиках" Мандельштама, как это делает, в частности, М.Л. Гаспаров, который указывает на поэтику классическую, раннюю, затем - "верленовскую", ассоциативную, и, наконец, третью, основанную на философии Бергсона. Однако Мандельштамовская поэтика при всей сложности и многослойности все-таки едина в своих основаниях. Это поэтика классического, хотя и подвижного, равновесия, меры и гармонии, слова-Логоса, фундаментальной "материальности", "телесности" образов и их построения, "камня", связывающего хаотичную стихию жизни. Подобная поэтика, наиболее ярко выраженная в сборнике "Камень", в раннем творчестве, сохраняет свое значение и в дальнейшем. Так, в поздней работе Мандельштама "Разговор о Данте" (1933), в которой разрабатываются во многом уже иные представления поэта об эстетике, символике "камня" принадлежит существенная роль как идее взаимосвязи культур, периодичности времен и "геологических изменений" земной жизни, связи прошлого и будущего.

на одноимённое стихотворение Тютчева. Поэта интересует тема рождения искусства из

немоты; как Афродита из пены, рождается слово из музыки, и если музыка – «ненарушаемая связь» всего сущего, то отделившееся слово, вышедшее из немоты, молчания (silentium), разъединяет людей – достаточно слову вернуться в музыку, и сердцам станет стыдно за свою взаимонепонимающую раздельность.
Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.

Спокойно дышат моря груди,
Но. Как безумный, светел день,
И пены бледная сирень
В черно-лазоревом сосуде.

Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!

Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись.
И, сердце, сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!
1910 г.

исторических, сколько географических периодов.
Первый период – петербургский, с 1909 по

1915 г. Это сборник «Камень» (1913г., переиздания – 1916 и 1923 гг.) и не вошедшие в него стихи.

«желтизна правительственных зданий», вид которых с детства мил Мандельштаму, не

только каменное кружево европейских соборов и замков, которых так много в книге. Это ещё и весомость самого поэтического слова, его торжественность и многозначность:
Здесь, Капитолия и Форума вдали,
Средь увядания спокойного природы,
Я слышу Августа и на краю земли
Державным яблоком катящиеся годы.
«С весёлым ржанием пасутся табуны…», 1915 г.

и воздуха:
Айя-София – здесь остановиться
Судил Господь народам и царям!
Ведь купол

твой, по слову очевидца,
Как на цепи, подвешен к небесам.
…
Прекрасен храм, купающийся в мире,
И сорок окон – света торжество;
На парусах, под куполом, четыре
Архангела прекраснее всего.

И мудрое сферическое зданье
Народы и века переживет,
И серафимов гулкое рыданье
Не покоробит темных позолот.
«Айя-София», 1912 г.
Или:
Кружевом, камень, будь,
И паутиной стань…
«Я ненавижу свет…», 1912 г.

лёгкие, воздушные, прозрачные конструкции:
На площадь выбежав, свободен
Стал колоннады полукруг, -

И распластался храм Господень,
Как лёгкий крестовик-паук.
«На площадь выбежав, свободен…», 1914 г.
Или в стихотворении «О свободе небывалой…» (1915 г.):
…Я свободе, как закону,
Обручён, и потому
Эту лёгкую корону
Никогда я не сниму.

Они слышатся в тяжеловесном шестистопном ямбе и в лёгких, воздушных

коротких строках. Рифмы Мандельштама точны, стихотворения в большинстве своём лаконичны – не более четырёх, реже – пяти строф.
Мандельштаму близка установка на плотность стиха, конкретность деталей:
«Мороженно!» Солнце. Воздушный бисквит.
Прозрачный стакан с ледяною водою.
И в мир шоколада с румяной зарёю,
В молочные Альпы мечтанье летит.

Но ложечкой звякнув, умильно глядеть –
И в тесной беседке, средь пыльных акаций,
Принять благосклонно от булочных граций
В затейливой чашечке хрупкую снедь…

Подруга шарманки, появится вдруг
Бродячего ледника пестрая крышка –
И с жадным вниманием смотрит мальчишка
В чудесного холода полный сундук.

И боги не ведают, что он возьмет:
Алмазные сливки иль вафлю с начинкой?
Но быстро исчезнет под тонкой лучинкой,
Сверкая на солнце, божественный лед.
«“Мороженно!” Солнце.
Воздушный бисквит…», 1914 г.

и в стихах его действительно множество примет и сюжетов из

европейской литературы и искусства. Мир ощущается как единая, не разделённая границами родина художника. Культура для Мандельштама не просто сумма знаний или текстов, но – подобно тому, как это было в Древней Греции, - живое, подручное дело. Ему дорог греческий культ жилища, дома. Культура вместо Отечества – такова основа мировоззрения молодого Мандельштама. Человек как бы одомашнивает мир, приспосабливая его к себе, превращая в собственное хозяйство. Большинство стихов «Камня» – попытка согреть своим дыханием образы и приметы других культур, других традиций. Действие происходит то в древнем Риме, то в средневековой таверне, то в конторе Домби. Лирический герой – едет ли он в Царское Село, любуется ли Notre Dame – везде дома, все ему родственны.
Где римский судия судил чужой народ,
Стоит базилика, - и, радостный и первый,
Как некогда Адам, распластывая нервы,
Играет мышцами крестовый легкий свод.
…
Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом – дуб и всюду царь – отвес.

Но чем внимательней, твердыня Notre Dame.,
Я изучал твои чудовищные ребра,
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам.
«Notre Dame», 1912 г.
Это стихи о храме, но это не религиозные стихи: для Мандельштама религия – часть культуры, а не наоборот. Подчёркнута преемственность культур: кельтской (чужой народ), римской и христианской.

«Бессонница. Гомер. Тугие паруса…/ Я список кораблей прочёл до середины…».

Чтобы перенестись во времена осады Трои, Мандельштаму не нужно никакого усилия – за перечнем кораблей он умеет расслышать, как «..море чёрное, витийствуя, шумит/ И с тяжким грохотом подходит к изголовью».
И как бы ни был хрупок и краток век отдельного человека рядом с непрерывным, неодолимым ходом истории, лирический герой Мандельштама чувствует, что мир без него неполон, что его голос вплетается в общий хор:
На стёкла вечности уже легло
Моё дыхание, моё тепло.
«Дано мне тело – что мне делать с ним…», 1909 г.

на Украине, в Крыму и Грузии. Юг и море –

пусть Чёрное, а не Средиземное – всегда связывались у поэта с античностью – одним из важнейших источников поэтики Мандельштама. В сборнике «Tristia» (издана в 1922 г.) он проявился особенно ярко.
Главный, хотя часто и не называемый герой второй книги, «Tristia», - море; ощущение простора, открытости, связи со всем миром:
Прозрачна даль. Немного винограда,
И неизменно дует ветер свежий.
Недалеко до Смирны и Багдада,
Но трудно плыть, а звёзды всюду те же.
«Феодосия», 1919-1920 гг.
«Tristia» - книга гармоничная и мужественная. Ощущения непоправимого слома времён тут пока нет, хотя она и писалась в первые послереволюционные годы. Напротив, есть предчувствие новой жизни и новой гармонии:

М. В. Добужинский. Обложка книги О. Мандельштама «Tristia». (Книга вышла в начале 1922 г.)

неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
«Сумерки свободы», 1918 г.
Увлечённый античностью, Мандельштам с греческим жизнелюбием и римским достоинством встречал новую эпоху, ещё веря, что в ней будет место и свободе, и благородству, и музыке.
Техника Мандельштама во второй книге существенно меняется. Он неуклонно движется по пути уплотнения поэтического текста. Его мысль ускоряется. «Я мыслю опущенными звеньями…» – говорил он (правда, о своей прозе, но у неё с поэзией немало общего). В ряду сложных ассоциаций остаются только первое и последнее звенья, что позволяет на пространстве буквально двух соседствующих слов сказать бесконечно много.
Экономя слова, скупясь на фразы, поэт в сборнике «Tristia» мыслит уже не короткими и лаконичными стихотворениями, а строфами. Каждая строфа – законченное, внятное произведение.

молвить хозяйка успела:
-Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,

Мы совсем не скучаем, - и через плечо поглядела.

Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки. Идешь – никого не заметишь.
Как тяжелые бочки спокойные катятся дни:
Далеко в шалаше голоса – не поймешь, не ответишь.

После чаю мы вышли в огромный коричневый сад.
Как ресницы на окнах опущены шторы.
Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.

Я сказал: виноград , как старинная битва, живет,
Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке.
В каменистой Тавриде наука Эллады – и вот
Золотых десятин благородные, ржавые грядки.

Ну а в комнате белой, как прялка, стоит тишина;
Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.
Помнишь, в греческом доме, любимая всеми жена,
Не Елена – другая, - как долго она вышивала!

-Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.

«Золотистого меда струя из бутылки текла…», 1917 г.

навеяно судьбой римского поэта Овидия, сосланного в далёкие Ромы (ныне

Румыния), на окраину империи. Овидий для Мандельштама – образец мужества и достоинства поэта.
Лирическая тема первых строф – томительное предчувствие прощания с родиной, неясность и тревожность будущего:
Кто может знать при слове
«расставанье»,
Какая нам разлука предстоит…
Поэт всегда обречён странствовать, бродяжничать, враждовать с властью. В стихотворении слышится и перекличка с современностью, с судьбой самого Мандельштама. После относительно благополучного петербургского периода ему пришлось пройти через аресты, голод, неразбериху первых лет революции. И всё это с небывалой гармонической силой переплавлено в музыку его новых стихов.
Для О.Э. Мандельштама «русский язык — язык эллинистический» (см. статью «О природе слова»). «Эллинистическую природу русского языка, - говорит автор, - можно отождествить с его бытийственностью», т.е. с представлением о реальности слова, с его номинализмом, со способностью слова сохранять свою внутреннюю форму, плоть – звучащую, говорящую и деятельную.

России (Киев, Харьков, Крым) и поездок в Тифлис, после женитьбы

на Надежде Хазиной, после смерти Блока, расстрела Гумилёва и эмиграции многих друзей Мандельштам переезжает в Москву.
Поэзия этого периода (1922-1925) пронизана ощущением конца времён или, по крайней мере, их непоправимого разлома. Но Мандельштам не теряет надежды связать распавшееся время, найти себя в новой эпохе, попытаться очеловечить её. Вслед за текучей, плавной мелодией предыдущей книги наступает период дробных и как бы сыплющихся звучаний.
В стихах первой половины 20-ых много пыли, праха, крошащегося снега. Дробится камень, оседает сухой туман, рассыпаются сухие травинки под рукой:
Я дышал звёзд млечных трухой,
Колтуном пространства дышал.
«Я по лесенке приставной…», 1922 г.

на слова становится поэт.
Мандельштам предчувствует конец эпохи – да и

собственную гибель тоже:
Холодок щекочет темя,
И нельзя признаться вдруг, -
И меня срезает время,
Как скосило твой каблук.
«Холодок щекочет темя…», 1922 г.


Век в стихах Мандельштама предстаёт как раненый зверь с перебитым позвоночником:
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней.
«Век», 1922 г.
Излечить его может только «флейта» – сила искусства, которая связывает век минувший с веком нынешним:
Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать.

веков - / Усыхающий довесок / Прежде вынутых хлебов». И

надежда «узловатых дней колена…флейтою связать», «своею кровью» склеить «двух столетий позвонки» оказывается иллюзорной:
Я знаю, с каждым днём слабеет
жизни выдох,
Ещё немного – оборвут
Простую песенку о глиняных обидах
И губы оловом зальют.
………………………………
Мне хочется бежать от моего порога.
Куда? На улице темно,
И, словно сыплют соль мощёною
дорогой,
Белеет совесть предо мной.
«1 января 1924», 1924 г.
В этом стихотворении речь идёт о трагической судьбе «четвёртого сословия» –интеллигенции –верность которому Мандельштам хранит до конца:
Ужели я предам позорному злословью –
Вновь пахнет яблоком мороз –
Присягу чудную четвертому сословью
И клятвы, крупные до слез?

Мандельштам раньше многих понимает жестокость новых времён. Одиночка здесь обречён. Но поэт дорожит одиночеством: «Нет, никогда, ничей я не был современник…».

ли поддаются однозначной расшифровке. Отказ поэта от внятности здесь принципиален.

Его «косноязычие» – лепет смертельно испуганного, потрясённого человека. Сломалось не только время – надломилась речь.
В последнем перед пятилетним молчанием стихотворении – «Я буду метаться по табору улицы тёмной…»(1925 г.) – поэт не случайно отказывается от рифмы. Строки уже не соотносятся между собой. Каждая живёт сама по себе, иногда обрываясь, словно в пустоту. Строфа не удерживается никаким единым сюжетом или настроением.
Но всё же скрипели извозчичьих санок
полозья,
В плетёнку рогожи глядели колючие звёзды,
И били вразрядку копыта по
клавишам мёрзлым.

переводит, выпускает сборник статей «О поэзии» (1928 г.), книгу автобиографической

прозы «Шум времени» (1925 г.), повесть «Египетская марка» (1928 г.). Но особняком в творчестве зрелого Мандельштама стоит «Четвёртая проза» (1930 г.).
Каждая строка «Четвёртой прозы» пронизана ощущением надвигающегося террора: «Животный страх стучит на машинках, животный страх ведёт китайскую правку на листах клозетной бумаги, строчит доносы, бьёт по лежачим, требует казни для пленников…»
Приказчик на Ордынке
работницу обвесил – убей его!
Кассирша обсчиталась
на пятак – убей её!
Директор сдуру подмахнул
чепуху – убей его!
Мужик припрятал в амбаре
рожь – убей его!

О. Мандельштам. «Шум времени». 1925 г.

произведения мировой литературы я делю на разрешённые и написанные без

разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух». Лирический герой будущих стихов, мало похожий на мыслителя и скитальца из первых двух книг, впервые появляется именно здесь. Вот отрывок из одного уничтоженного стихотворения:
Я больше не ребёнок!
Ты, могила,
Не смей учить горбатого – молчи!
Я говорю за всех с такою силой,
Чтоб нёбо стало небом, чтобы губы
Потрескались, как розовая глина.
С таким мировоззрением подошёл Мандельштам к предпоследнему периоду поэтического творчества – от поездки в Армению в 1930 г. до ссылки в 1924-м.

отчаянном стихотворении «Квартира тиха, как бумага…» (1933 г.):
А стены проклятые

тонки,
И некуда больше бежать,
А я как дурак на гребёнке
Обязан кому-то играть.
Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни наглей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.
Но ещё более масштабна картина всеобщей глухоты и медленного помешательства в «Ламарке» (1932 г.).
Поэт вместе с естествоиспытателем как бы обозревает всё живое на планете:
Мы прошли разряды насекомых
С наливными рюмочками глаз.
Он сказал: природа вся в разломах,
Зренья нет – ты зришь
в последний раз.
Он сказал: довольно полнозвучья, -
Ты напрасно Моцарта любил:
Наступает глухота паучья,
Здесь провал сильнее наших сил.
И от нас природа отступила –
Так, как будто мы ей не нужны…

и достойного сознания собственной миссии. Пусть «непризнанный брат, отщепенец в

народной семье», одиночка, юродивый – Мандельштам тем отважнее возвышает окрепший голос против торжества жестокости и пошлости. Второй московский цикл поражает количеством сограждан поэта, которые ездят в трамваях, укладывают асфальт, ходят в парк культуры…Стихия четвёртого цикла – толпа, масса, плоть. Безнадёжно чужая, почти неодушевлённая: у толпы нет души, как нет и своей воли.
…Убитые, как после хлороформа,
Выходят толпы – до чего они венозны,
И до чего им нужен кислород…
«Полночь в Москве.
Роскошно буддийское лето…», 1931 г.
Цвет толпы у Мандельштама чёрный – чернь, чёрная кровь, «самопишущий чёрный народ». Густая бездушная масса задыхается, но не хочет вдохнуть воздух настоящей свободы и чести. Здесь нет личности – только масса: «Были мы люди, а стали людьё».

написано Мандельштамом. Так считала и Анна Ахматова. В них поэт

раскрепощён, снова прав перед собой и людьми, беспощадно язвителен, точен в деталях. Его лирический герой ещё хочет вырваться из одиночества, найти себе среду, читателя, но уже понимает, что роль поэта в мире – быть именно «неродным сыном». Дважды, с интервалом в полгода, повторяет Мандельштам почти буквально: «С миром державным я был лишь ребячески связан…» (январь 1931 г.), «Когда подумаешь, чем связан с миром, / То сам себе не веришь: ерунда!» (июль 1931 г.). Исчезает «косноязычие», стихи становятся ясными.
Самое известное стихотворение тех лет – «За гремучую доблесть грядущих веков…» (1931 г.):
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку,
в рукав,
Жаркой шубы сибирских степей…
………………………………………………
Уведи меня в ночь, где течёт Енисей
И сосна до звезды достаёт.
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьёт.

готов». В начале 1934-го читает знакомым стихотворение, открывающееся беспощадным диагнозом:

«Мы живём, под собою не чуя страны…» - строчкой, которая грознее всего остального текста.
В 1934 г. за это стихотворение Мандельштам оказался в ссылке. Поводом для ареста, однако, послужила не первая строчка, а портрет «кремлёвского горца»: он тешится казнями и «играет услугами полулюдей».
Но уничтожить Мандельштама пока не хотели. Резолюция Сталина – «Изолировать, но сохранить». Мандельштама с женой выслали сначала в Чердынь – маленький деревянный город близ реки Камы. Там поэта не оставляла мания преследования. В припадке безумия он пытался покончить с собой, терзался, что на допросе назвал некоторых слушателей рокового стихотворения. ..После того, как Мандельштам выпрыгнул из окна больницы и сломал ключицу, Бухарин, поклонник его поэзии, упросил Сталина перевести поэта в Воронеж.
С 1935 г. начинается последний – воронежский - период творчества Мандельштама.

Набоков, называвший Мандельштама «светоносным», считал, что они отравлены безумием. Критик

Лев Аннинский писал: «Стихи эти последних лет - …попытка погасить абсурд абсурдом – пересилить абсурд псевдосуществования…хрипом удавленника, клёкотом глухонемого, свистом и гудением шута». Большинство стихов не окончено или не отделано, рифмы нарочито неточны. Речь лихорадочна и сбивчива. Но не таковы лучшие стихи того времени. Например, пронизанное скорбной гармонией стихотворение «Возможна ли женщине мёртвой хвала?..» (1935 г.) – на смерть бывшей возлюбленной поэта, Ольги Ваксель, покончившей с собой в эмиграции:
Возможна ли женщине мёртвой хвала?
Она в отчужденьи и в силе,
Её чужелюбая власть привела
К насильственной жаркой могиле.

Ольга Ваксель

почва бывает то сухой и сыпучей, то чёрной, влажной и

плодородной, то твёрдой, то рыхлой и послушной – так в «воронежских» стихах варьируются все основные мотивы творчества Мандельштама. Возникают темы «сыпучих», дробных стихов начала 20-х, образ чёрной толпы, «черноверхой массы», крымский простор и даже петербургский камень. Только воздуха нет…
Образы позднего Мандельштама каждый расшифровывает по-своему. Тут не может быть единого мнения. Поэт и не рассчитывал на широкую аудиторию, едва ли верил в публикацию большинства стихов – не оттого ли в них росло число строк, понятных только его близким. И всё-таки в главном Мандельштам твёрд и ясен:
Ещё не умер ты, ещё ты не один,
Покуда с нищенкой-подругой
Ты наслаждаешься величием равнин
И мглой, и холодом, и вьюгой.
В роскошной бедности, в могучей
нищете
Живи спокоен и утешен.
Благословенны дни и ночи те,
И сладкогласный труд безгрешен.
Несчастлив тот, кого, как тень его,
Пугает лай и ветер косит,
И беден тот, кто, сам полуживой,
У тени милостыни просит.
«Ещё не умер ты, ещё ты не один…», 1937 г.

За два года до Второй мировой войны Мандельштам предчувствует глобальную

катастрофу, грозящую гибелью всему живому («Будут люди холодные, хилые / Убивать, холодать, голодать…»). И поэт задаётся вопросом:
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб – от виска до виска, -
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска?
Интересен размер этих стихов – воющий, несущийся, мчащийся, как взрывная волна, и вместе с тем восходящий к старинному русскому маршу «Прощание славянки». «Будет, как в «Солдате», - задумчиво сказал однажды Мандельштам, слушая по радио международный обзор.
Вернувшись из ссылки и то кочуя по московским знакомым, то снимая комнату в маленьком посёлке на Волге, Мандельштам очень мало писал и почти ничего не заканчивал. Когда в 1938 г. его вновь арестовали – по абсурдному обвинению в «троцкизме», а на деле опять за ту же вызывающую независимость, - жена уничтожила все бумаги. Сохранились лишь «осколки», «фрагменты».

1938 г.

явственно отсылает читателя к знаменитому «Плаванию» Бодлера – стихам о

смерти как отплытии от скучного и мрачного берега в сияющую неизвестность, где поэта ждёт счастье новизны.
Но есть и другой настойчивый мотив мандельштамовской поэзии – «На стёкла вечности уже легло моё дыхание, моё тепло». На могучем, вечно странствующем корабле мирового духа есть и каюта Мандельштама.

января – родился в Варшаве в семье Эмиля Вениаминовича Мандельштама

и Флоры Осиповны, урождённой Вербловской.

1892 – семья поселяется в Павловске. «В двух словах – в чем девяностые годы. – Буфы дамских рукавов и музыка в Павловске; шары дамских буфов и все прочее вращаются вокруг стеклянного Павловского вокзала, и дирижер Галкин в центре мира».

1897– семья переезжает на жительство в Петербург. «Мне всегда казалось, что в Петербурге обязательно должно случиться что-нибудь очень пышное и торжественное».

1899 – поступил в 1–й класс общеобразовательной школы кн. В. Н. Тенишева (преобразована в 1900 году в Тенишевское коммерческое училище). «На Загородном, во дворе огромного доходного дома, с глухой стеной, издали видной боком, и шустовской вывеской, десятка три мальчиков в коротких штанишках, шерстяных чулках и английских рубашечках со страшным криком играли в футбол. У всех был такой вид, будто их возили в Англию или Швейцарию и там приодели, совсем не по-русски, не по-гимназически, а на какой-то кембриджский лад».
1907– 15 мая окончил Тенишевское училище. 2 октября уезжает в Париж учиться в Сорбонне. «Живу я здесь очень одиноко и не занимаюсь почти ничем, кроме поэзии и музыки».
1909 – слушает курс лекций по стихосложению у Вячеслава Иванова в Петербурге. «Невольно вспоминаю Ваше замечание об антилирической природе ямба. Может быть, антиинтимная природа? Ямб – это узда „настроения“». С сентября поселяется в Гейдельберге, поступает в Гейдельбергский университет.
1910 – в середине октября возвращается в Петербург. Первая публикация стихов в «Аполлоне». «Я и садовник, я же и цветок, / В темнице мира я не одинок. / На стекла вечности уже легло / Мое дыхание, мое тепло».

крепнет все более и более в стихах Ахматовой, и в

настоящее время <в 1916 году> ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России». 14 (27) мая в Выборге крещен в епископско-методистское исповедание. «Люблю под сводами седыя тишины / Молебнов, панихид блужданье / И трогательный чин – ему же все должны – / У Исаака отпеванье». 10 сентября зачислен в Петербургский университет, «…университетский семинарий, где пять человек студентов, знакомых друг с другом, называющих друг друга по имени и отчеству, слушают своего профессора, а в окно лезут ветви знакомых деревьев университетского сада».
1912 – осенью входит в группу акмеистов. «Акмеизм не только литературное, но и общественное явление в русской истории. С ним вместе в русской поэзии возродилась хозяйственная сила».

1913 – в конце марта в продаже появилось первое издание «Камня». «Кружевом, камень, будь / И паутиной стань: / Неба пустую грудь / Тонкой иглою рань».

1914 – в августе откликается серией стихотворений на начало Первой мировой войны. В декабре пытается устроиться военным санитаром в Варшаве. «В Познани и в Польше не всем воевать – / Своими глазами врага увидать; / И, слушая ядер губительный хор, / Сорвать с неприятеля гордый убор!»
1915 – в конце декабря выходит второе издание «Камня». «Уничтожает пламень / Сухую жизнь мою, / И ныне я не камень, / А дерево пою. / Оно легко и грубо, / Из одного куска / И сердцевина дуба, / И весла рыбака».

1916 – разделенная любовь к Марине Цветаевой. Частые наезды к ней в Москву. «В разноголосице девического хора / Все церкви нежные поют на голос свой, /И в дугах каменных Успенского собора / Мне брови чудятся высокие, дугой».
1917– Февральскую революцию встречает в Петрограде. Едет в Крым. В середине октября возвращается в Петроград. «Кто знает? Может быть, не хватит мне свечи – / И среди бела дня останусь я в ночи; / И, зернами дыша рассыпанного мака, / На голову мою наденут митру мрака, / Как поздний патриарх в разрушенной Москве, / Неосвященный мир неся на голове – / Чреватый слепотой и муками раздора, – / Как Тихон – ставленник последнего собора!»

чекистом Яковом Блюмкиным. Скрываясь от его преследований, возвращается в Петроград.

1919

– 1 мая в Киеве знакомится с Надеждой Хазиной, своей будущей женой. «И холодком повеяло высоким / От выпукло-девического лба».

1920 – в Петрограде, куда Мандельштам приезжает осенью после многомесячных скитаний по России, его стихи впервые признаёт Блок. «Блок был человеком девятнадцатого столетия и знал, что дни его сочтены. Он жадно расширял и углублял свой внутренний мир во времени, подобно тому как барсук роется в земле, устраивая своё жилище, прокладывая из него два выхода».

1921 – весной едет в Киев (через Москву) за Н. Я. Хазиной.

1922 – регистрирует брак с Н. Я. Хазиной. В Москве знакомится с Пастернаком. «<Пастернак> набрал в рот вселенную и молчит. Всегда—всегда молчит. Аж страшно». В августе выходит из печати «Tristia». «О, нашей жизни скудная основа, / Куда как беден радости язык! / Всё было встарь, всё повторится снова, / И сладок нам лишь узнаванья миг».
1923 – в конце мая – начале июня выходит «Вторая книга». В августе—сентябре в доме отдыха пишет «Шум времени». «Мне хочется говорить не о себе, а следить за веком, за шумом и прорастанием времени».

1924–1925 – живет главным образом в Ленинграде. В конце апреля – начале мая 1925 года выходит «Шум времени». Начало стиховой паузы в творчестве Мандельштама.
1926–1927 – живет в Ленинграде и в Детском Селе. Весной и летом 1927 года пишет «Египетскую марку». «И страшно жить, и хорошо!»
1928 – в мае из печати выходят «Стихотворения». В июне – сборник статей «О поэзии». «Случайные статьи, выпадающие из основной связи, в этот сборник не включены». В сентябре – «Египетская марка». Осенью – завязывается тягостная история с переводом «Тиля Уленшпигеля», приведшая к обвинению Мандельштама в плагиате и разрыву с писательским миром. «Нет, уж позвольте мне судиться! Уж разрешите мне занести в протокол. Дайте мне, так сказать, приобщить себя к делу! Неотнимайте у меня, убедительно вас прошу, моего процесса! Судопроизводство еще не кончилось и, смею вас заверить, никогда не кончится».
1929–1930 – живет в Москве. В начале апреля 1930 года едет с женой в Сухум, а оттуда в Тифлис и в Ереван. Знакомится с Борисом Кузиным. После многолетнего перерыва вновь пишет стихи. «Ах, Эривань, Эривань, не город – орешек калёный, / Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны. / Я бестолковую жизнь, как мулла свой Коран, замусолил, / Время своё заморозил и крови горячей не пролил».

ареста. В конце 1931 года работает над «Путешествием в Армению»,

которое печатается в майском номере «Звезды» за 1933 год. В мае—июне 1933 года в Коктебеле пишет «Разговор о Данте». «Нужно быть слепым кротом для того, чтобы не заметить, что на всем протяжении „Divina Commedia“ Дант не умеет себя вести, не знает, как ступить, что сказать, как поклониться». Осенью создаёт антисталинское стихотворение «Мы живём, под собою не чуя страны…». Поселяется в кооперативной квартире в Нащокинском переулке.

1934 – в середине апреля едет в Ленинград, даёт пощёчину А. Н. Толстому как председателю третейского суда за уклончивое решение по делу об оскорблении Надежды Мандельштам писателем А. Саргиджаном. Возвращается в Москву. В середине мая – обыск и арест за стихи «Мы живем, под собою не чуя страны…».
Приговор – высылка в Чердынь. В Чердыни предпринимает попытку покончить с собой. «Подумаешь, как в Чердыни—голубе, / Где пахнет Обью и Тобол в раструбе, / В семивершковой я метался кутерьме!» После личного вмешательства Сталина, спровоцированного в первую очередь заступничеством Н. И. Бухарина, Чердынь заменяют на Воронеж, куда Мандельштамы прибыли в начале июля.

1934–1937 – находится, вместе с добровольно сопровождающей его женой, в воронежской ссылке. «Я около Кольцова / Как сокол закольцован – / И нет ко мне гонца, / И дом мой без крыльца. / К ноге моей привязан / Сосновый синий бор. / Как вестник без указа, / Распахнут кругозор». В конце марта знакомится и сближается с высланным в Воронеж из Ленинграда Сергеем Рудаковым. С апреля 1935 года, после большого перерыва, вновь начинает писать стихи. В сентябре 1936 года познакомиться с Мандельштамами приходит Наталья Штемпель. В январе 1937 года резко обостряются жизненные обстоятельства поэта. «Здесь, в Воронеже, я живу как в лесу. Что люди, что деревья – толк один. Я буквально физически погибаю». В феврале 1937 года работает над «Стихами о неизвестном солдате» и над благодарственным длинным стихотворением о Сталине «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…». «Сжимая уголек, в котором всё сошлось, / Рукою жадною одно лишь сходство клича, / Рукою хищною – ловить лишь сходства ось, – / Я уголь искрошу, ища его обличья». 16 мая – последний день ссылки, получает разрешение выехать из Воронежа. Возвращение в Москву. В конце мая узнаёт о запрете проживать в столице. С этой поры мечется между дальним и ближним Подмосковьем, Ленинградом и Москвой. Зимой Мандельштамы переезжают на жительство в Калинин

1938 – до начала марта живут в Калинине. «Хочу написать настоящее письмо – и не могу. Всё на ходу. Устал. Всё жду чего-то». 8 марта приезжают в санаторий в Саматихе. 2 мая Мандельштама здесь арестовывают. 2 августа объявлен приговор: пять лет лагерей за контрреволюционную деятельность. Этап на Дальний Восток. 27 декабря Осип Мандельштам умер в лагере на Второй речке.

текста С.В.Василенко. Худож. В.В.Медведев. – М.: СЛОВО/SLOVO, 2001. – 608

с.
Мандельштам О.Э. Сочинения. В 2-х т. Т. 2. Проза/ Сост. и подгот. текста С. Аверинцева и П. Нерлера; Коммент. П. Нерлера. – М.: Худож. лит., 1990. – 464 с.
Гаспаров М. Л. "Поэт и культура (три поэтики Осипа Мандельштама)" (Часть 1)
Лекманов О. Осип Мандельштам. ЖЗЛ. – М.: «Молодая гвардия», 2009.
Энциклопедия для детей. Т.9. Русская литература. Ч.2. ХХ век/ Глав. ред. М.Аксёнова; метод. ред. Д.Володихин; отв. ред. Л.Поликовская. – М.: Аванта+, 2004. – 688 с.: ил.

журналистики Камаевой Анной.
2010 г.