ПРОВЕРЯЕМ ДОМАШНЕЕ ЗАДАНИЕ Готовимся к Тотальному диктанту – 2018 Занятие

диктанта»
в Северодвинске – Телекомпания СТВ

«Помни дочь мою, мать твою!»): большеглазая старшеклассница в белом школьном

фартуке и с бантами-веревочками – вот и все, что он знал о своем прошлом.
Тихая безветренная погода стала для Мотылька лучшим подарком в этот день.
Через полчаса путешествия его, окоченевшего, с чернильно-синими губами, выловил из воды архивариус психиатрической лечебницы, возвращавшийся на Остров на своем катере из Казани.
Мотылек вскинул глаза на белого и поймал его внимательный сочувственный взгляд.
В класс мелким семенящим шагом вошла Липа Ивановна, по-простому – Липучка, поправляя на ходу выбившиеся из пучка жидкие волосы.

из школьного учебника вылетали в открытую форточку.
Ива – дерево тонкое,

деликатное.
Сейчас, освещенные пламенем заката, они были налиты тяжелым красным цветом: ткни – и брызнет.
Он только начал сбегать по ступенькам – ноги сами летели вниз, легко, по‑юношески, – а навстречу ему по тем же ступенькам уже бежали вверх другие ноги, в черных начищенных сапогах.
Степан, сунув в карман давно заготовленную пузатую бутыль темного стекла, отправился к управдому.
Долго семенит по лысому обледенелому двору, затем по узкому коридору – вслед за нескладным солдатиком, что шагает впереди, освещая закопченной керосинкой сочащиеся влагой, бугристые каменные стены.

озера Булак.
Сонный город зажигает первые огни, выпускает редких заспанных прохожих

на улицы.
Растворенные в синей утренней дымке, проплывают свечки минаретов – Юнусовская мечеть, Апанаевская, Галеевская.
Вот – у пробегающей мимо девицы из третьего отдела глаза под густо накрашенными тушью ресницами испуганные и красные, как у кролика.
Только одет странно, как нищий, – в очень ветхий, проеденный молью и рваный во многих местах старинный мундир синего цвета, на обмотанных тряпьем ногах – домашние тапочки без задников.
Из растревоженного, колышущегося илистого облака – к далекой светлой ряби.

и велели снять и отдать на просушку мокрую одежду, Зулейха

сунула руку в карман – за сахаром.
Игнатов стоит посреди кубрика голый, закутанный в мешковину, придерживает ее рукой на груди; голова еще мокрая, с обрывками водорослей. (не определение, а сказуемое!)
Ее жизнь казалась ему единственным прощением за остальные, погубленные.
Рядом копошится Лукка Чиндыков, рыжебородый чуваш.
Чувствовал терпкий аромат духов, смешанный с легким, чуть горьковатым запахом пота.
Вольф Карлович видел университетскую площадь, сияющую чистотой под золотыми лучами солнца; никуда не спешащих, почтительно ему улыбающихся студентов; сверкающие незамутненной белизной абсолютно гладкие колонны.

хромированными ручками авто.
Овеявшего себя заслуженной фронтовой славой героя‑профессора направили на

новое задание – командовать военной флотилией в мутных желтых водах восточных морей.
Иногда в глазах этих истощенных, истонченных голодом и страданием пожилых людей Игнатов читал что‑то похожее на робкую ненависть.
Наружная дверь, сплетенная из березовых прутьев и укрепленная дерном вперемешку с глиной, лежит на земле – ее нужно приподнять и протиснуться в образовавшуюся щель.
Ярко горящая над котлом с водой лучина освещает неровным светом мрачные, с четко обрисованными углами скул и складками морщин лица.

него – и яму, и приманки, а он сам пришел,

незваный, шишечками можжевеловыми полакомиться.
Тот, голоногий, что все про деда своего рассказывал, – тоже.
Печки обещали привезти из города, железные.
Отправленные за тысячи километров от родного дома, они, за шесть‑восемь лет оправившись от удара и немного освоившись на чужбине, исхитрялись и тут заработать лишнюю копейку, отложить, а после прикупить на нее личный хозяйственный инвентарь и даже скот.
Тугая, обитая на зиму войлоком, она тяжело подается, сквозь щель влетает колкое морозное облако.

вспоминать, что было потом.
Керосинка, стоящая на углу печи, бросает немного

косого света и на женскую половину, но экономный Муртаза подкрутил фитилек так низко, что огонек почти не виден.
Вековые черные ели с похожими на копья острыми вершинами росли в урмане так часто, что коню не пройти.
Говорили, что через урман можно прийти к землям марийцев – если идти от солнца много дней подряд (уточн.хар-р).
Отскобленные тонким ножом и натертые речным песком до медового сияния полы (Зулейха летом всю кожу на пальцах ободрала, начищая); снежно‑белые кружева на окнах – накрахмаленные так жестко, что можно порезаться; в простенках – нарядные красно‑зеленые тастымал и овальное зеркало, такое огромное, что если Зулейха вставала перед ним, то отражалась вся, от макушки до пяток.

на лбу, похожая на зарубку от топора, разгладится.
Уже понятно, что

едет этот человек по лесной дороге вслед за ними и скоро покажется из‑за деревьев.
Вблизи видно, что глаза у него вовсе не темные, а светло‑серые, как речная вода.
Позже выяснится, что местная старушка‑абыстай из добрых побуждений решила задобрить духа трактора и тайно скормила мотору некоторое количество яиц и хлеба, что и послужило причиной поломки.
День, когда оно зацветет, станет для Вольфа Карловича праздником.
Горелов первым вскакивал с нар, когда дверь открывалась на ежедневный обход и невозмутимый Игнатов со строгим надменным взглядом входил в вагон в окружении солдат.

разгонялась, громыхала тяжело и быстро, летела по рельсам – словно

дрожа от нетерпения.
Была одна из тех редких минут, когда сквозь его привычную угрюмость проглядывало что‑то свежее, какое‑то мальчишеское озорство, и он становился быстрым, живым, даже игривым.
Вольф Карлович даже уронил скупую слезу, когда освобожденный состав вновь побежал по рельсам навстречу опасностям и приключениям.
За два дня справились, вырыли котлован – такой глубокий, что приземистый Авдей, когда спускался вниз, уходил в него полностью, с головой, даже блестящая лысая макушка над землей не торчала.

полы были чисты, инструменты стерильны, белье выкипячено, а больные перебинтованы

и накормлены.
Дома стали попадаться то обломки фанеры, исчерканные углем, то куски бумаги, покрытые жирными карандашными линиями; одежда Юзуфа постепенно и неумолимо покрывалась мазками и брызгами ярких цветов: краски, которыми Иконников готовил свою агитацию, были стойкими, холодной ангарской воде не поддавались – навсегда оставались гореть на штанах и рубахе, сшитых из чьих‑то старых женских платьев, на больших мужских башмаках, доставшихся в наследство от кого‑то из переселенцев.
Таинственный Ленинград, который Изабелла то и дело называла Петербургом, а Илья Петрович – Петроградом, был, по видимости, меньше Юлбаша – количеством домов в нем никто и никогда не восхищался.

моченая плетка, и все мысли, все желания подчинило одной страсти:

бежать.
Ветер вырывает из рук худенького очкастого юноши стопку нот и швыряет в печальную морду проходящей мимо коровы, которую ведет на поводке тщедушный крестьянин.
Она не понимала и доли тех шуток, которым искренне смеялась Изабелла и подхмыкивал деликатный Константин Арнольдович, но было приятно находиться рядом с веселыми улыбающимися людьми, и она старалась не упускать эти минуты.

грудь, берет в плотный кулак, пытаясь сорвать с места.
Берет в

руки палки-упоры и, не оглядываясь, уверенно тропит дорожку в чащу.
Тот не отвечает, примериваясь топором к кривой узловатой ветке, торчащей из ствола.
Дышать больно, словно бежала, не останавливаясь, через всю деревню.
Глина звонко дзынькает, разлетаясь на куски, по бревнам ползет темное водяное пятно.
Вот Муртаза приоткрывает ворота, борясь с начинающейся вьюгой.
Зулейха осторожно, стараясь не порезаться, затыкает разрубленной подушкой дыру в окне.

видную, смерзшуюся щель.
Фитилек лампы мигает, разгораясь.
Шипит, убегая, молоко.
Добравшись до нар,

стоит, не зная, куда пристроиться: спины, животы, головы располагаются здесь густо, будто в несколько слоев.
Слушаюсь, конечно, товарищ руководитель, но, Бакиев, друг, объясни: я же здесь, из седла не вылезая, с кулачьем воюю.
Лейбе долго и пристально, не мигая, смотрел, как она тщательно вылизывает языком чистую до скрипа плошку.
Землянка, в которой, не затухая, жарко горела печь, просохла изнутри, прожарилась.
Но он уже не кричит – деловито ест, покряхтывая, как ел когда-то ее молоко.

плохо гнущихся ногах, странная темная фигура.
Выныривала обратно в дверь и

с облегчением летела вниз по тропинке, глубоко вдыхая и понимая, что в комендатуре отчего-то затаивала дыхание, словно и вправду была под водой.
Трещат, догорая, дрова в печи; громко булькает вода, переливается из котла, шипит на раскаленных углях.
Одежда Упырихи, аккуратно разложенная в строго определенном порядке, занимает всю лавку – от стены и до стены.
Тот молчит, лишь дышит – шумно, со свистом.
Все, что придумывал и делал своими руками Муртаза, было хорошо и крепко – на две жизни.

ситцевую занавеску, разделяющую пространство на две половины.
Остальные ищут себе местечки

вдоль стен – на завалявшейся в углу ветоши, на обломках книжных шкафов и лавок.
И вдруг громкий шорох – совсем близко.
Илона схватилась за него – цепко, во всю силу бледных, изможденных в постоянных боях с клавишами пальцев.
Профессора Лейбе отвезут недалеко – прямиком в здание областного управления ГПУ.
Каждое утро, еще до восхода солнца, Игнатов стучал револьвером в дно пустого ведра – поднимал лагерь на работу, и сонные переселенцы, ворча и кашляя, отправлялись под присмотром Горелова за дровами.

силки дважды в день, утром и вечером, чтобы пойманный заяц

не попал в лапы хищнику.
Затем поднимается вверх по Чишмэ, к болотистым оврагам – проведать излюбленные утиные места.
Он посмотрел вверх: Иконников привычно лежал под потолком, носом в агитацию, не обращая на него внимания.
Сейчас, ясным воскресным днем, можно напоследок посидеть в пустом и тихом доме, попрощаться с ним.
Уже днем, на стоянке в Пышме, все и открылось.
Выдача происходила поздно вечером, впотьмах, по устному распоряжению коменданта эшелона, без накладных и расписок, что ввергало осторожного заведующего в состояние смутной тревоги.

с Юзуфом укладывались ко сну.
Это случилось в начале лета, вечером,

перед самым ужином.
Из полутора десятков имен пару он вычеркнул давно, еще в дороге, а остальные – не придется: все здесь.
Шаровары Зулейха пустила на пеленки давно, еще прошлой осенью.
Порой вечерами, уже лежа на своих отдельных нарах в землянке, вскакивал внезапно и бежал на берег – отчетливо слышал звук тарахтящего мотора, чьи‑то озабоченные голоса.
Днями и ночами, лежа на самодельных деревянных лесах под потолком и лишь изредка прерываясь на сон и принятие пищи, он грунтовал фанеру.
Лежа на самодельных лесах, резко и часто колол острием самодельной кисти фанеру, мычал что‑то под нос.

распущенные волосы в толстую пшеничную косу.
Готовили все еще на костре,

но вкушали пищу уже культурно, сидя ровными рядами за празднично-желтыми, пахнущими сосновой смолой столами, под крышей.
Вокруг – быстрый мерный стук металлических ложек: поселенцы ужинают, сидя за длинными деревянными столами, за годы натертыми их локтями и ладонями до приятной, почти домашней гладкости.
Приемный покой располагался на старом месте, у окна, недалеко от входа, отгороженный от основного помещения сначала занавеской из рогожи, а теперь добротной деревянной ширмой.
По пути замечает на холме, у комендатуры, ярко-красную точку: Игнатов курит.
Можно до самого обеда пробыть здесь, у Иконникова.
Одна половица скрипит под ногой – крайняя, у окна.

фигурку на вершине, машет рукой – мать стоит неподвижно, как

каменный столб, как дерево; бьются по ветру ее длинные полураспустившиеся косы.
Его взяли ровно минуту спустя – тут же, у подъезда, на глазах у половины квартиры, пялившейся из окон на выход странного соседа в свет.
Она лежит на грязном каменном полу, у выхода из казематов.
Вон там, у леса, лазарет срубим.
Так, постепенно, Игнатов доходит до конца ленинградского списка.
Бороться с религией будет от всей души, по-балтийски.

ящик (Груня тогда вспотела щедро, по‑лошадиному, выводя под Степанову диктовку

длинные и заковыристые слова, значения которых не понимала: буржуазный – через у или о? германский – через е или и? шпион – через о или е? контрреволюция – с одним или двумя р? слитно или раздельно?..).
Он только начал сбегать по ступенькам – ноги сами летели вниз, легко, по-юношески, – а навстречу ему по тем же ступенькам уже бежали вверх другие ноги, в черных начищенных сапогах.
Зулейха садится на пол рядом с сыном, утыкает лицо в ладони и тихо, по-щенячьи, скулит.
Обычно пили из кружек, но в этот раз Кузнец прихватил с собой стаканы – видно, хотел посидеть со вкусом, по-городски.
Свистит – коротко, по‑хозяйски, как зовут домашнего пса.

по спинам. Спрятавшись за проемом окна (рамы и стекла еще

не вставили, обещали к середине лета привезти), наблюдал, как судно быстро, по-хозяйски кинуло якорь у берега и сплюнуло на воду маленькую деревянную лодку.
Он неловко, по-стариковски кряхтя, разворачивается на нарах.
Зулейха тихо, по‑собачьи воет, закусив зубами край платка и глядя вверх остановившимися глазами.
Может, зря она не съела сахар тогда, в поезде – давно бы уже перестала мучиться.
Он тогда, в воде, хорошо рассмотрел ее лицо.