Творческий путь Н.В. Гоголя

и своеобразие его творческого пути.
Помочь учащимся погрузиться в письма, воспоминания,

документы, прикоснуться к подлинным свидетельствам, рассказывающим о короткой жизни Н.В.Гоголя.
Приблизить детей к гению, помочь понять им исток и движущую силу творчества писателя.

Василия Яновского родился сын Николай и окрещен» Из метрической книги Спасо-Преображенской

церкви местечка Сорочинец

ходатайство Дмитрия Прокофьевича (Трощинского) молодым графом Кушелевым-Безбородко ему делаемый,- включением

его сына Никоши в число воспитанников, содержимых в Нежинской гимназии на его иждивении; и следовательно, на будущее время Василий Афанасьевич освобождается от платежа в оную гимназию, за своего сына, в год по 1200 рублей». А.А.Трощинский - своей матери.

В.А. Гоголь – Яновский. Отец писателя

малороссийском языке комедию, которую играли на домашнем театре Трощинского, и

сделался директором театра и актёром. Кулисами служили ему классные доски, а недостаток в костюмах дополняло воображение артистов и публики. С этого времени театр сделался страстью Гоголя и его товарищей, так что, после предварительных опытов ученики сложились и устроили себе кулисы и костюмы, копируя, разумеется, по оказанию Гоголя, театр, на котором подвязался его отец: другого никто не видел. Гоголь не только дирижировал плотниками, но сам расписывал декорации». П.А. Кулиш

скамейке тщательно переписывал для себя на самой лучшей бумаге, с

рисунками собственного изобретения, выходившие в то время в свет поэмы «Цыгане», «Полтава», «Братья-разбойники» и главы «Евгения Онегина». Г.П. Данилевский

и надоедал товарищам неуместными шутками. Но это были временные припадки;

вообще же я был характера скорей меланхолического и склонного к размышлению». Гоголь - В.А.Жуковскому, 10 января 1848 года.

между тем, как он делал большие успехи в рисовании, пение

не давалось ему благодаря недостатку музыкального слуха». А.С. Данилевский

(а задумываться о будущем я начал рано, в те поры,

когда все мои сверстники думали ещё об играх), мысль о писателе мне никогда не всходила на ум, хотя мне всегда казалось, что я сделаюсь человеком известным, что меня ожидает просторный круг действий и что я сделаю даже что-то для общего добра. Я думал просто, что я выслужусь, и всё это доставит служба государственная. От этого страсть служить была у меня в юности очень сильна. Она пребывала неотлучно в моей голове впереди всех моих дел и занятий». Гоголь. Авторская исповедь.

который занимал всё его воображение ещё на школьной скамье, прямо

из дома отправился к нему. Чем ближе подходил он к квартире Пушкина, тем более овладевала им робость и наконец у самых дверей квартиры развелась до того, что он убежал в кондитерскую и потребовал рюмку ликёра. Подкреплённый им, он снова возвратился на приступ, смело позвонил и на вопрос свой: «дома ли хозяин?», услыхал ответ слуги: «почивают!»рюмку ликера. Было уже поздно на дворе. Гоголь с великим участием сил: «верно, всю ночь работал?»-«Как же работал,— отвечал слуга,— в картишки играл». Гоголь признавался, что это был первый удар, нанесенный школьной идеализации его. Он нынче не представлял себе Пушкина до тех, как окруженного постоянно облаком вдохновения». П. В. Анненков

первый раз свое сочинение «Ганц Кюхельгартен или картины», и принёс

ко мне на продажу и через неделю просил, продаются ли. Я сказал, что нет, он сказал, что нет, он забрал их - и только и видели; должно быть печка поглотила и тем кончилось, что и теперь нигде нет этой книги и публика не знает и не видала его первого произведения». Книгопродавец Лисенков.

тебе, уже совершившему полдороги на этом поприще. Это было в

Шепелевском дворце. Комнаты этой уже нет. Но я её вижу, как теперь, всю, до малейшей мебели и вещицы. Ты подал мне руку и так исполнился желанием помочь будущему сподвижнику! Как
был благосклонно-любовен твой взор!.. Что
нас свело, неравных годами? Искусство. Мы почувствовали родство, сильнейшее обыкновенного родства. Отчего? Оттого, что чувствовали оба святыню искусства».

Гоголь — В. А. Жуковскому, 10 янв. 1848 г.

просьбою позаботиться о нём. Плетнев был тогда инспектором Патриотического Института

и исходатайствовал у императрицы для Гоголя в этом заведении место старшего учителя истории».
П. А. Кулиш

П. А. Плетнев

что, когда издатель вошел в типографию, где печатались « Вечера»,

то наборщики начали прыскать и фыркать. Фактор объяснил их веселость, признавшись ему, что наборщики помирали со смеху, набирая его книгу. Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков. Поздравляю публику с истинно-весёлою книгою».

А. С. Пушкин — А. Ф. Войкову, в конце августа 1831 г., из Царского Села.

каждый вечер собирались мы: Жуковский, Пушкин и я. О, если

бы ты знал, сколько прелестей вышло из-под пера сих мужей!»

Гоголь — А. С. Данилевскому, 2 ноября 1831 г.

средних веков. Если ты этого желаешь, то я пришлю тебе

некоторые лекции свои, с тем только, чтобы ты взамен прислал мне свои».




Гоголь — М.П. Погодину,
23 июля 1834 г.

появления на кафедре пасечника Рудого Панька. На первую лекцию навалили

к нему в аудиторию все факультеты. Из посторонних посетителей явились, и Пушкин, и, кажется, Жуковский. Сконфузился наш пасечник, читал плохо и произвёл весьма невыгодный для себя эффект. Этого впечатления не поправил он и на следующих лекциях».
В.В.Григорьев

был верх удивительного совершенства. Скажу даже вот что: как ни

отлично разыгрывались его комедии, или, вернее сказать, ни передавались превосходно иногда некоторые их роли, но впечатления никогда не производили они на меня такого, как в его чтении. Читал он однажды у меня, в большом собрании свою «Женитьбу», в 1834 или 1835 году. Когда дошло дело до любовного объяснения у жениха с невестою - «в которой церкви вы были прошлое воскресение? какой цветок больше любите?» - прерываемого троекратным молчанием, он так выражал это молчание, так оно показывалось на его лице и в глазах, что все слушатели буквально покатывались со смеху, а он, как ни в чем не бывало, молчал и поводил только глазами».

М. П. Погодин

но русский чисто анекдот. Рука дрожит написать тем временем комедию.

Если ж сего не случится, то у меня пропадет даром время, и я не знаю, что делать тогда с моими обстоятельствами. Я, кроме моего скверного жалования университетского —600 рублей, никаких не имею теперь мест. Сделайте же милость, дайте сюжет; духом будет комедия из пяти актов, и клянусь, куда смешнее черта! Ради бога, ум и желудок мой оба голодают.
Мои ни «Арабески», ни «Миргород"» не идут совершенно. Черт их знает, что это значит! Книгопродавцы такой народ, которых без вся­кой совести можно повесить на первом дереве».

Гоголь — А. С. Пушкину, 7 окт. 1835 г.

существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он

мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот мое главное свойство, одному мне принадлежащее и которого, точно, нет у других писателей... Когда я начал читать Пушкину первые главы из «Мертвых Душ», в том виде, как они были прежде, то Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться все сумрачнее, сумрачнее, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом тоски: «Боже, как грустна наша Россия!»

Гоголь

задушевный и единогласный хохот, вызов автора после двух первых представлений,

жадность публики к последовавшим представлениям и, что всего важнее, живой отголосок ее, раздававшийся после в повсеместных разговорах,— ни в чем не было недостатка».



П. А. Вяземский

слуги), просидел у него в квартире всю ночь напролет. Он

читал начатые им сочинения. Это было последнее их свидание».
Г.П. Данилевский

Яким Нимченко, слуга Гоголя

смотреть, как на этого человека подействовало известие о смерти Пушкина.

Он совсем с тех пор не свой. Бросил то, что писал, и с тоской думает о возвращении в Петербург, который опустел для него».

А. Н. Карамзин — Е. А. Карамзиной.

моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним.

Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его пред собою. Что скажет он, что заметит он, чему посмеется, чему изречет неразрушимое и вечное одобрение свое — вот что меня только занимало и одушевляло мои силы. Тайный трепет невкушаемого на земле удовольствия обнимал мою душу... Боже! нынешний труд мой, внушенный им, его создание... я не в силах продолжать его. Несколько раз принимался я за перо — и перо падало из рук моих. Невыразимая тоска...
Я был очень болен, теперь начинаю немного оправляться».

Гоголь — П. А. Плетневу, 16 марта 1837 г.,
из Рима.

Солнце дальше и больше, и сильнее обливает его своим сиянием.

Что сказать тебе вообще об Италии? Мне кажется, как будто бы я заехал к старинным малороссийским помещикам. Такие же дряхлые двери у домов, со множеством бесполезных дыр, марающие платье мелом; старинные подсвечники и лампы в виде церковных; блюда все особенные; всё на старинный манер. Везде доселе виделась
мне картина изменений; здесь все остановилось на одном месте и далее нейдет. Когда въехал в Рим, я в первый раз не мог дать себе ясного отчета: он показался маленьким; но, чем далее, он мне кажется большим, и большим, строения огромнее, виды красивее, небо лучше; а картин развалин и антиков смотреть на всю жизнь станет. Влюбляешься в Рим очень медленно, понемногу — и уж на всю жизнь. Словом, вся Европа для того, чтобы смотреть, а Италия для того, чтобы жить».

Гоголь — А. С. Данилевскому, апрель 1837 г.

мне видеть в жизни, и как печально было мое пробуждение!

Что бы за жизнь моя была после этого в Петербурге; но как будто с целью всемогущая рука промысла бросила меня под сверкающее небо Италии, чтобы я забыл о горе, о людях, о всем, и весь впился в ее роскошные красы. Она заменила мне все... Я весел. Душа моя светла. Тружусь и спешу всеми силами совершить труд мой. Жизни! Жизни! Еще бы жизни! Я ничего еще не сделал, что бы было достойно вашего трогательного расположения. Но, может быть, это, которое пишу ныне, будет достойно его».

Гоголь — В. А. Жуковскому, 30 октября 1837 г., из Рима.

природою и Жуковским, который теперь только уехал и оставил меня сиротою, и

мне сделалось в первый раз грустно в Риме. Здоровье мое... не стоит говорить о нем».

Гоголь — А.С. Данилевскому, 12 февр. 1839 г., из Рима.

Погодин — С. П. Шевыреву, 10 окт. 1839 г.»

известно, но, как с человеком, он никогда не мог сойтись

с ним близко. Гоголь был слишком сосредоточен в самом себе и к тому же, по мере своей известности, начинал приобретать постепенно неприступность авторитета, все более и более сближаясь с другими литературными и светскими авторитетами. Открытый и искренний по натуре Белинский не терпел никакой напыщенности, натянутости и признавался, что ему всегда бывало немного тяжеловато в присутствии Гоголя. Малороссийские устные рассказы Гоголя и его чтение (известно, что он был удивительный чтец и превосходный рассказчик) производили на Белинского сильное впечатление».

И. И. Панаев

В.Г. Белинский

антресолях в доме Погодина, но никто из нас его не

видал. Только однажды, всходя на крыльцо Погодинского дома, я встретился с Гоголем лицом к лицу. Его горбатый нос и светло-русые усы навсегда запечатлелись в моей памяти, хотя это была единственная в моей жизни с ним встреча... Желтая моя тетрадка (с стихотворениями) все увеличивалась в объёме, и однажды я решился отправиться к Погодину за приговором моему эстетическому стремлению.- «Я вашу тетрадку, почтеннейший, передам Гоголю,— сказал Погодин: — он в этом случае лучший судья». Через неделю я получил от Погодина тетрадку обратно со словами: -«Гоголь сказал, это — несомненное дарование».

А. А. Фет. Ранние годы моей жизни.

портрет Гоголя. Я раз застал в его мастерской Гоголя за

сеансом. Показывая мне свой портрет, Гоголь заметил: «писать с меня весьма трудно: у меня по дням бывают различные лица, да иногда и на одном дне несколько совершенно различных выражений»,— что подтвердил и Моллер. Портрет известен: это мастерская вещь, но саркастическая улыбка/ кажется нам, взята Гоголем только для сеанса».

П. В. Анненков

Николай Васильевич Гоголь
Портрет работы Ф.А. Моллера. Рим. 1841 г.

о ваших сочинениях... Величайшею наградою за труд для меня может

быть только ваше внимание и ваше доброе, приветливое слово... Больше всего… меня радуют, как лучшее мое достояние, несколько приветливых слов, сказанных обо мне Пушкиным, и я чувствую, что это не мелкое самолюбие с моей стороны, а то, что я понимаю, что такое человек, как Пушкин, и что такое одобрение со стороны такого человека, как Пушкин. После этого вы поймете, почему для меня так дорог ваш человеческий, приветливый отзыв... Вы у нас теперь од и н,— и мое нравственное существование, моя любовь к творчеству тесно связаны с вашею судьбою; не будь вас,— и прощай для меня настоящее и будущее в художественной жизни моего отечества: я буду жить в одном прошедшем и, равнодушный к мелким явлениям современности, с грустной отрадой буду беседовать с великими тенями, перечитывая их неумирающие творения».

В. Г. Белинский — Гоголю,
20 апр. 1842 г.

и задержали его почти на полторы недели: в начале мая

все листы были набраны, кроме «Повести о капитане Копейкине», которая не была возвращена петербургской цензурой».

Н. С. Тихонравов

долго. Однажды,- это было в присутствии графа А. К. Толстого

(поэта),Гоголь пришел в кабинет Жуковского и, разговаривая со своим другом, обратил внимание на карманные часы с золотой цепочкой, висевшие на стене. - Чьи это часы? - спросил он.
- Мои,- отвечал Жуковский.
- Ах, часы Жуковского! Никогда с ними не расстанусь.
С этими словами Гоголь надел цепочку на шею, положил часы в карман, и Жуковский, восхищаясь его проказливостью, должен был отказаться от своей собственности».

П. А. Кулиш со слов гр. А. К. Толстого.

хохлацкая или русская. Я сам не знаю, какая у меня

душа. Знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому перед малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены богом, и, как нарочно, каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой: явный знак, что они должны пополнить одна другую».

Гоголь — А.О. Смирновой, 24 ден. 1844 г.

«Вы коснулись «Мертвых Душ» и говорите, что исполнились сожалением к тому, над чем прежде смеялись. Друг мой, я не люблю моих сочинений, доселе бывших и напечатанных, и особенно «Мертвых Душ». Но вы будете несправедливы, когда будете осуждать за них автора, принимая за карикатуру насмешку над губерниями, так же, как были прежде несправедливы, хваливши. Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет «Мертвых Душ». Это пока еще тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех (ибо ни одна душа из читателей не догадалась), раскрыться в последующих томах, если бы богу угодно было продлить жизнь мою. Повторяю вам вновь, что это тайна, и ключ от нее покамест в душе у одного автора. Многое, многое даже из того, что, по-видимому, было обращено ко мне самому, было принято вовсе в другом смысле... Была у меня, точно, гордость, но не моим настоящим, не теми свойствами, которыми владел я; гордость будущим шевелилась в груди -тем, что представлялось мне впереди,- счастливым открытием, что можно быть далеко лучше того, чем есть человек».

Гоголь — А.О. Смирновой, 25 июля 1845 г.

выпускал в свет новой книги Гоголя, которая состоит из отрывков

писем его к друзьям и в которой есть завещание к целой России, где Гоголь просит, чтоб она не ставила над ним никакого памятника, и уведомляет, что он сжег все свои бумаги. Я требую также, чтобы не печатать «Предуведомления» к пятому изданию «Ревизора»: ибо все это с начала до конца чушь, дичь и нелепость и, если будет обнародовано, сделает Гоголя посмешищем всей России. То же самое объявил я Шевыреву... Если Гоголь послушает нас, то я предлагаю Плетневу и Шевыреву отказаться от исполнения его поручения. Пусть он находит себе других палачей».
С. Т. Аксаков — И. С. Аксакову, в последних числах ноября 1846 г.

С. Т. Аксаков

оплеуха друзьям моим и, наконец, еще сильнейшая оплеуха мне самому.

После нее я очнулся, точно как будто после какого-то сна, чувствуя, как провинившийся школьник, что напроказил больше того, чем имел намерение. Я размахнулся в моей книге таким Хлестаковым, что не имею духу заглянуть в нее. Но тем не менее книга эта отныне будет лежать всегда на столе моем, как верное зеркало, в которое мне следует глядеться, для того, чтобы видеть все свое неряшество и меньше грешить вперед…Как мне стыдно за себя... стыдно, что возомнил о себе, будто мое школьное воспитание уже кончилось, и могу я стать наравне с тобою. Право, есть во мне что-то хлестаковское... Ночи мои все по-прежнему без сна; я слаб телом, но духом, слава богу, довольно свеж».

Гоголь — В, А. Жуковскому, 6 марта 1847 г.

том негодовании, которое возбудила ваша книга во всех благородных сердцах,

ни о тех воплях дикой радости, которые издали при появлении ее все враги ваши, и нелитературные- Чичиковы, Ноздревы, Городничие и т. д,- и литературные, которых имена хорошо вам известны. Вы видите сами, что от вашей книги отступились даже люди, по-видимо­му, одного духа с ее духом. Если бы она и была написана вследствие глубокого, искреннего убеждения, и тогда бы она должна была бы произвести на публику то же впечатление. И если ее приняли все (за исключением не/многих людей, которых надо видеть и знать, чтобы не обрадоваться их одобрению) за хитрую, но чересчур нецеремонную проделку для достижения небесным путем чисто земной цели,- в этом виноваты только вы. И это нисколько не удивительно, а удивительно то, что вы находите это удивительным. Я думаю, это оттого, что вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий человек, роль которого вы так неудачно приняли на себя в вашей фантастической книге».

В.Г. Белинский — Гоголю, 15 июля 1847 г.

изнемогла, все во мне потрясено. Могу сказать, что не осталось

чувствительных струн, которым не было бы нанесено поражения еще прежде, нежели я получил ваше письмо. Письмо ваше я прочел почти бесчувственно, но тем не менее был не в силах отвечать на него. Да и что мне отвечать? Бог весть, может быть, и в ваших словах есть часть правды. Скажу вам только, что я получил около пятидесяти разных писем по поводу моей книги; ни одно из них не похоже на другое... что опровергает один, то утверждает другой... Покуда мне показалось только то непреложной истиной, что я не знаю вовсе России, что многое изменилось с тех пор, как я в ней не был, что мне нужно почти сызнова узнавать все, что ни есть в ней теперь. А вывод из всего этого вывел я для себя тот, что мне не следует выдавать в свет ничего, не только никаких живых образов, но даже и двух строк какого бы то ни было писания до тех пор, покуда, приехавши в Россию, не увижу многого своими собственными глазами и не, пощупаю собственными руками».

Гоголь — В. Г.Белинскому, 10 авг. 1847 г.

то, где слышится сильней присутствие русского духа. Прежде, чем примусь

серьезно за перо, хочу назвучаться русскими звуками и речью. Боюсь нагрешить противу языка».

Гоголь — П. А.Плетневу, 20 ноября 1848 г., из Москвы.

«Твое письмо получил уже здесь, в деревне моей матушки... Что второй том «Мертвых душ» умнее первого,— это могу сказать, как человек, имеющий вкус и притом умеющий смотреть на себя, как на чужого человека».

Гоголь — П. А. Плетневу,
6 мая 1851 г.

№№ 2-3) были опубликованы воспоминания местного помещика Н.Ф. Андреева о

встрече с великим писателем в тульской гостинице летом 1851 года. Как утверждает автор воспоминаний, Гоголь сожалел, что проезжая в Тулу, он не мог выбрать времени для посещения оружейного завода.

вне его, где должен был раскрыть тайны, ему заповеданные.—«Когда я

пишу, очи мои раскрываются неестественною ясностью. А если я прочитаю написанное еще неоконченным, кому бы то ни было, ясность уходит с глаз моих. Я это испытывая много раз. Я уверен, когда сослужу свою службу и окончу, на что я призван, то умру. А если выпущу на свет несозревшее или поделюсь малым, мною совершаемым, то умру раньше, нежели выполню, на что я призван в свет».

А. О. Смирнова

протянул руку, как товарищу, и сказал ему: «У вас есть

талант; не забывайте же: талант есть дар божий и приносит десять талантов за то, что создатель вам дал даром. Мы обнищали в нашей литературе, обогатите ее. Главное,- не спешите печатать, обдумывайте хорошо. Пусть скорее создастся повесть в вашей голове, и тогда возьмитесь за перо, марайте и не смущайтесь. Пушкин беспощадно марал свою поэзию, его рукописей теперь никто не поймет: так они перемараны».
А. О. Смирнова

И.С. Тургенев

три часа призвал своего мальчика и спросил его: тепло ли

в другой половине его покоев. «Свежо»,— отвечал тот. «Дай мне плащ, пойдем: мне нужно там распорядиться». И он пошел, со свечой в руках, крестясь во всякой комнате, через которую проходил. Пришел, велел открыть трубу, как можно; но тише, чтоб никого не разбудить, и потом подать из шкафа портфель. Когда портфель был принесен, он вынул оттуда связку тетрадей, перевязанных тесемкой, положил ее в печь и зажег свечой из своих рук. Мальчик, догадавшись, упал перед ним на колени и сказал: «Барин, что вы это, перестаньте!»—„«Не твое дело»,— отвечал он, молясь. Мальчик начал плакать и просить его. Между тем огонь погасал, после того как обгорели углы у тетрадей. Он заметил это, вынул связку из печки, развязал тесемку и уложил листы так, чтобы легче было приняться огню, перед огнем, ожидая, пока зажег опять и сел на стуле все сгорит и истлеет... Поутру он сказал гр. Т.: «Вообразите, как силен злой дух! Я хотел сжечь бумаги, давно уже на то определенные, а сжег главы «Мертвых душ», которые хотел оставить друзьям на память после моей смерти». М. П. Погодин. «Кончина Гоголя».

Когда я вошла в комнату, в которой находился больной (помню,

комната эта была с камином), он лежал в постели, одетый в синий шелковый ватный халат, на боку, обернувшись лицом к стене. Умирающий был уже без сознания, тяжело дышал, лицо казалось страшно черным. Около него никого не было, кроме человека, который за ним ходил. Через несколько часов Гоголя не стало».

В. А. Нащокина

Дом на Суворовском бульваре, 7а – дом Талызина, где у гр. А.П.Толстой жил с 1848 по 1852 год Гоголь

что Вы испытываете то же самое чувство, и потому мне

захотелось писать к Вам. Какое тяжкое чувство сиротства овладело всеми, для которых о Гоголе заключалась вся надежда, все утешение, единственная светлая точка в России. Теперь все лопнуло. Надо начать жить без Гоголя! Он изнемог под тяжестью неразрешимой задачи, от тщетных усилий найти примирение и светлую сторону там, где ни то,«ни другое невозможно,- в обществе. Двенадцать лет трудился он над этой задачей, двенадцать лет писал он второй том «Мёртвых душ», писал, переписывал, переделывал и все не считал оконченным, ни разу не мог удовлетвориться... И вот он сам сжигает их и, сжегши, умирает. Все это полно страшного, огромного смысла. Вся мученическая, художественная деятельность Гоголя, все его существование, писание «Мертвых душ», сожжение их и смерть — все это составляет такое огромное историческое событие, с таким необъятным значением, от которого дух захватывает. «Ну, кажется, теперь больше хоронить некого»,— сказал нам вчера Грановский...»


И. С. Аксаков — И. С. Тургеневу. 26 февраля. Москва

слова? - Он умер. Потеря наша так жестока, так внезапна,

что нам все еще не хочется ей верить. В то самое время, когда мы все могли надеяться, что он нарушит, наконец, свое долгое молчание, что он обрадует, превзойдет наши нетерпеливые ожидания, пришла эта роковая весть! - Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, назвать великим; человек, который своим именем означал эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордимся, как одной из слав наших».
И. С. Тургенев