В. КАНИН В.Канин — псевдоним Виктора Ивановича Кондрашкина. Он автор двух книг

книг. Его историческая повесть «На тропе Батыевой» посвящена далекой эпохе

становления русского государства, возникновения города-крепости Пенза.

На тропе Батыевой
(главы из повести)
1. Град-оберегатель

А оной город построен при реке Пензе и Суре и от набегов кубанских татар и калмык учинен. При оном же городе от степи вал земляной... А которым языком этот город назван, того не ведомо.
Из отписки пензенского воеводы 1725 года
Зима в тот год выдалась поздняя. Введенье минуло, и ноябрь к концу пришел, морозы только что наступили, перемежаясь с оттепелями. А снегу все не было. Только уже в канун зимнего Николы речка Пенза под высокой крутой горой, на которой стоял дубовый кремль, покрылась крепким льдом, и под вечер закрутила в Диком поле первая метель.
Наутро вся широкая неоглядная ровень на том — «ногайском» — берегу была покрыта однообразной белой пеленой, среди которой темными островами виднелись ближние осинники и ольшаники.
От белизны первого чистого снега, от тишины морозного воздуха все казалось спокойным на Пензенской сторожевой черте Московского государства.
На верхней площадке наугольной башни кремля стояли воевода Елисей Протасьевич Лачинов и подьячий Пушкарского приказа Василий Жогин, недавно прибывший из Москвы.

226

нас наступает! — говорил Лачинов. — Теперь уж не токмо

что спать, а и вздремнуть не смей, а то как раз их, вражьих детей, проморгаешь!
— Дивное дело! — отозвался Жогин. — Дивное дело, говорю, что татарским бесам и зимой спокою нет!
— Это тебе, человеку заезжему, в диво, а нам и полдива нет! Ведь по лету через здешний наш рубеж небось не продерешься! Пенза в лесах и озерах, в топях да болотах ржавых, непроходимых лежит. В лесах засеки навалены великие и непролазные, а в реках по бродам везде колья острым частиком вразброд набиты. Да между частику еще колючие рогульки разбросаны. У нас эти рогульки называют чесночек. Вот этот чесночек они не больно жалуют. Колышки-то с коня не разглядеть, а чеснок еще мельче их! Конь татарский где ни ступит, там ногу и наколет. А вот зима-то всюду дороги мостит. Зимой им, вражьим детям, везде ход. Тут уж ухо держи востро. Чуть зазевался — нос из между глаз украдут!
— Нелегкая же ваша служба, как я посмотрю! — проговорил, поглаживая седую бороду, подьячий. — А ты, Елисей Протасьич, давно на пензенском рубеже?
— Я-то? Порядком уж... Прибыл я сюда, когда этой крепости не было. Был здесь посад. Черкасский острог был — при самом устье Пензы, где она в Суру впала. А в лето 1663 года близко того, что четыре года с половиной будет, мы вот тут, при крепости, и город основали... Одначе пусть за меня дела рук моих глаголят, — самодовольно усмехнулся Лачинов. — Новый град я укрепил. Да новые посады и слободы тож... Чтоб перенять Ногаеву дорогу, а царевым бы послам той дорогой ездить было бесстрашно. Наша служба что... благодать... Я, государев воевода, да вот еще которые при мне помощники из боярских детей полагаются — наше дело теперь на месте сидеть. Да присмотреть, чтобы тут все было в порядке. Чтобы начальные люди с городовыми казаками выезжали вовремя, и те казаки не были худоконные и неоружные...

227

— Вижу я, в каковом у тебя порядке государево городовое

дело. Все по чину делается. Так и на Москве о том доложу.
— Спасибо на добром слове, Василь Андроныч. Да я не к тому речь веду, чтобы себя выхвалять, а к тому, что для служилых людей да для набольших из них, для степных вожей, как мы их зовем, это государево городовое дело тяжко приходится. Вот как новая смена на рассвете выедет, тут уж ей сутки, двое, трое ни крыши над головой, ни теплого угла не видать. Пока все урочище по наряду не объедешь, до тех пор не смей и думать домой вернуться. В уставе нашем сказано: «А стояти им на сторожах, с коня не сседая!» А столов указано не делати: каши дважды на одном месте сварить не смеют. Так вот ездят по переполяньям, без крова, без горячей пищи, без всякого притыка... В лес и в тишь укрыться не смеют, потому указано ставить сторожи и пускать разъезды только по местам открытым...
Дашпий Жогин только было собирался искренне посожалеть о тяжкой доле порубежников, как вдруг увидел, что Лачинов, прикрыв глаза рукой, воззрился в открытое поле, запиравшееся вдали синеватыми лесами.
Теперь и Жогин рассмотрел там какие-то две темные движущиеся точки. ~—
«Ишь, как скачут! Что птицы летят! — подумал Лачинов. Должно, с вестями от Узинского стана».
— Пойдем, друже, — проговорил он. — Служилые люди с вестями едут. Надо мне выйти к воротам их встретить.
Он быстро стал спускаться по широкой и прочной стремянке, срубленной из толстых дубовых брусьев.
Жогин шел гораздо медленнее, и, когда одолел вторую стремянку, по которой спускались в нижнее жилье, проворный Лачинов уже шагал к воротам другой проезжей башни, выступавшей наполовину из средины восточной стены кремля.
К воеводе со всех сторон бежали стрельцы, на ходу надевая кафтаны и сабли. А воротники, по знаку воеводы, отворяли настежь ворота, гремя цепями и дубовыми запорами.
— С вестями едут! От Узинского стана с вестями! — слышалось между служилыми.

228

следил, как быстро собирались люди во дворе, по мере того

как слух о новых вестях с Дикого поля разносился по всему укреплению — по его домам, избам, землянкам и особым дворам.
Городовые казаки, стрельцы и все мужское население направилось к воротам, где уже собралась толпа человек в полтораста.
Женщины и дети высыпали на крыльца и к воротам домов, не выказывая ни малейшего опасения или страха.
Видно было, что подобные тревоги — дело обычное. На всех лицах было только любопытство: с какими вестями едут степные сторожа в кремль.
К воротам подскакали два всадника с двумя поводными конями. От коней клубами валил пар.
Один из всадников, приземистый, широкоплечий, чернявый, стал что-то поспешно докладывать Лачинову, беспрестанно указывая рукой в ту сторону, с которой приехали. Товарищ его лишь изредка вставлял слово, видимо, подтверждая донесения.
В толпе сторожевых стрельцов, теснившихся около воеводы, слышались толки:
— Коней с полсотни, а то и поболе. К Хоперским вершинам прорыскали!
Немного спустя вернулся от ворот и Лачинов, по пути раздавая указания то тому, то другому из казаков.
— Две полусотни пусть коней седлают. При них пятидесятники пусть сами едут. Только обождать, пока Арсений Чусовской из дозора вернется... Пищали да пушки на башнях осмотреть, ядра заготовить да зелья бочку-другую из подвала выкатить!
— Ну что? — спросил его Жогин, когда тот подошел поближе.
— Шевелятся, окаянные! Один татарский загон уже перешел рубеж. За ним, того и гляди, и другие пожалуют. Вот только выжду Арсения Чусовского! Как он вернется, так сейчас с вестями разошлю повсюду черкасов из острожка и по свежему следу на розыск отправлю!
— А кто таков Арсений?

229

ответил Лачинов, и в голосе его звучала гордость. — Нашего

Арсения всякий на сто верст кругом знает! Да и ему тоже все Дикое поле, как своя ладонь, ведомо. Из здешних степных вожей он первый!
— Едет Арсений! Едет! Языка с собой везет! — раздались голоса воротных стрельцов.
— Вот слышишь! — с особенным удовольствием сказал Лачинов. Вот Арсений наш каков! Другие с вестями, а он уже и языка изловить успел. Пойдем ему навстречу.
На этот раз и Жогин вместе с другими двинулся к воротам.
Со стороны горбатого моста через речку Пензу въезжал на гору могучего склада всадник на высоком грудастом чалом коне. Позади его — еще четверо конных казаков, и между ними молодой татарин, безоружный, со скрученными за спиной руками.
И Арсений, и все его подручники были одеты в войлочные тегиляи и такие же колпаки. У каждого позвякивала сабля на боку. За поясом заткнуты кистени. А у седла привешены саадаки с луками и стрелами.
У Арсения, сверх этого оружия, к передней луке приторочена поперек седла ручная пищаль, с правой стороны прикреплен мешок с пороховницей, слева — медная сулея.
— Здорово, Арсен! — крикнул подъезжавшему Лачинов. — Люблю молодца за обычай! Кто с вестями, а Арсен уж и с добычей! Вот как по-нашему!
— Отсталого поймал. В наездах, видно, новичок. Да к тому ж и худоконный. Ну, мои молодцы его и прихомутали! — пробасил Арсений, потягивая поводья своего коня и сдерживая его у въезда в ворота.
— А какие вести за пазухой везешь?
— Вести вот какие. Еще два следа на двух перелазах высмотрел. На Няньге-речке, — степенно, спокойно сообщал Арсений. — А идет по этим сакмам не помногу. На всех перелазах трех сотен окаянных не наберется. Надо так думать, что это в разведку вперед высланы. Княжата Рагимка да Адыль, да Еналей, Адылькин брат, следом едут с главной силой, от языка я выпытал. Коней будто с тысячу, а то и боле.
— Ну, значит, мешкать не можно! Нужно встретить незваных гостей, как подобает! — сказал Лачинов, выслушав доклад. — Во-

230

около него начальным людям, — вы с вашими полусотнями ступайте

наперерез татарским загонам — один к Хоперским вершинам, а другой к Завальному стану. Трем десяткам стрельцов немедля с вестями по окольным местам ехать, оповещать всех о наезде княжат да всех сзывать сюда на осадное сидение!

2. Старые други

Не радуйся — нашел, не тужи — потерял.
Пословица.
Арсений Чусовской сначала направился к приказной избе, сдал там на руки пленника, его коня и взятое на нем оружие, а потом, отделившись от товарищей, поехал к себе на отдых.
Переехав небольшую круглую площадь, которая занимала середину пензенского кремля и была тесно застроена домами начальных людей, он свернул мимо затейливо рубленного храма в конец кремля, занятый двумя-тремя просторными хороминами зажиточных пензяков и обширными осадными дворами, в которых во время набега татар помещалось население посада и слобод.
Все жилые избы, кроме черных людских, соединялись галереями, переходами и лестницами. Низкие жались к высоким; пристройки и приделочки были налажены всюду. Жили широко, каждый по своему вкусу и норову.
Арсений подъехал к дому, стоящему на высокой подклети и окруженному с трех сторон крытым двором с крепкими дубовыми воротами.

231

впопыхах надетый в один рукав, поджидал его у калитки.
—

Здорово, Арсеньюшка! — крикнул он еще издали. — Эй, Таврило! Зотей! Берите коня у Арсеньюшки...
Арсений отвечал на приветствия кивком головы и сдержанной улыбкой.
Он не допустил работников до своего коня и сам ввел его под навес двора. Привязал коня к столбу, вытер полой кафтана и покрыл ковровой попоной.
Только тогда уже, ласково потрепав по шее и еще раз внимательно оглядев Чалого, Арсений поднялся по крытому крыльцу в светлые широкие сени.
— Здрав буде, друг сердечный! — приветствовал его в сенях Семен, обнимая и целуясь с ним троекратно. — Сюда, сюда ступай, коли хочешь скорее обогреться, — закричал он опять, подхватывая Арсения под руку. — У меня здесь натоплено... Лежанка нагрета во как, хоть парься! А в твоей каморе нельзя теплом похвастать...
— Пожди! Дай эту сбрую снять, — урчащим по-медвежьему басом проговорил Арсений, легонько отстраняя хозяина и направляясь в свою каморку, направо от сеней.
— Ладно, ладно, разболокайся. А я пока обед соберу. — Семен Алтухов поспешно ушел в горницу.
Арсений помедлил, будто выжидая кого-то, и потом, наклонив голову, вошел в низенькую дверь.
Жилье было опрятное, но тесное, чисто бобыльское.
Стены, увешанные сбруей, оружием и воинскими доспехами, седло с уздечкой и чепраком на лавке в углу, под иконой Спаса Милостивого, — все сурово и строго.
Чусовской не был женат, хотя ему уже перевалило за тридцать, и не любил, когда кто-нибудь, даже в шутку, корил его холостяцкой жизнью.
Уже лет семь жил он под кровом своего земляка и закадычного приятеля Семена Алтухова.
Оба они были саратовские. Арсений — сын служилого человека. Алтухов — из посадских.

232

его отец, Арсений был поверстан в первую очередь служилых людей,

отправляемых на сторожевую службу на пензенское пору-бежье.
Арсений любил девушку, звали ее Ксешей. До их свадьбы было уже недалеко, когда разом все переменилось...
Спор отца с воеводой, державшим руку соседних монахов в том судном деле, которое они вели с отцом из-за его усадьбы. Неожиданная смерть отца. Все у них описали в казну.
Арсений расставался с Ксешей, а на сколько расставался — сам не знал.
Девушка плакала навзрыд и билась на его груди, приговаривая в полузабытьи:
— Милый! Родной! Смерть была бы мне слаще этой разлуки! Поднял он ее, словно малого ребенка, на руки, поцеловал и, бережно опустив на лавку, кинулся вон.
Вскочив в седло, вихрем помчался вслед уходившим товарищам, беспощадно охлестывая коня плетью по крутым бокам.
Что потом было?
Горе, лишения, битвы, труды непомерные и непосильные, опасности и борьба, борьба нескончаемая, полная всяких случайностей, сродняющая человека с конем и с булатом.
Арсений махнул рукой на прошлое и весь предался мысли, что жизнь не стоит заботы о ней, что смерть ездит с ним на одном коне за седлом и что ему, может быть, уже не долго остается голову на плечах носить.
Года четыре спустя Алтухов, прослышав, что его приятель Арсений Чусовской служит в городе на Пензе, разыскал земляка.
Обнялись они, облобызались, и после первых приветствий Семен сказал, смеясь:
— А ты не угадаешь, друже, на ком я женат? И затем, не дожидаясь ответа, крикнул:
— Эй, женушка, выходи! Поднеси старому знакомцу чарку зелена вина!
Из походной кибитки, откинув ее полу, вышла Ксеша, бледная, будто неживая, кровинки в лице не было. Низко поклонившись, поднесла дорогому гостю обычную чару.

233

чару, выпил до дна, не промолвил ни слова.
Семен рассказал Арсению,

как овдовел он да как захотел сиротинку избавить от лютой мачехи.
И вот женился на ней.
— И благодать, слышь, мне с ней, не житье! — заключил он. Арсений слушал его, едва сдерживая волнение и не смея глаз поднять на Ксешу, а Семен, подвеселив себя лишней чаркой, тем временем продолжал рассказывать:
— Да ты как думаешь, брате? Кто меня с охочими людьми сюда направил, к Пензе-городу, а не под Симбирский град? Она же! Ксе-ша! Ей-ей, она! — И он рассыпался веселым смехом, любуясь смущением жены, лицо которой вдруг вспыхнуло.
— Смотри-ка! Смотри-ка! На воре-то шапка горит! — Семен указал пальцем на Ксешу, смеючись.
Арсений, наконец, не вытерпел и поспешно удалился.
И долго потом он с Ксешей не встречался, не перекидывался единым словом.
Алтухов обосновался в городе.
Захватив под стенами пензенского острожка и по ту и по сю сторону земляного вала большое пространство пустопорожней «ничейной» земли, он стал на ней строить починки, призывая отовсюду вольный, гулящий люд, кормившийся перехожей, случайной работой.
Алтухов стал распахивать под засев новину, разводить скот, устраивать мельницы на степных речушках южнее Пензы. Торговал и рыбой, и пушным товаром, и сапом, и хлебом. Дело вел умело и ловко, наживался быстро и богател с каждым днем.
Неутомимой помощницей ему стала Ксеша, в сметливости и в деле не уступавшая мужу. Алтухов был старше ее лет на пятнадцать. Детей у них не было.
Арсения Алтуховы застали совсем одичавшим.
Молчаливый, угрюмый и суровый, он сроднился со степью, в которой то по службе, то на охоте проводил большую часть своей жизни.
Был известен он среди пензенских порубежников неустрашимо-

234

ютился в какой-то убогой землянке, как прибылой человек, новосел.
Большого труда

стоило Алтуховым уговорить Арсения бросить землянку и поселиться с ними под одним кровом, в небольшом пристрое, который он сам прирубил с надворья к сеням их дома.
Случилось это так.
Однажды казаки привезли Арсения в кремль исколотого, израненного, истекающего кровью.
Алтухов перетащил его в свой дом и приставил к нему Ксешу, которая шесть недель, недоедая и недосыпая, ухаживала за ним.
Как-то раз — уже стал выздоравливать и приходить в себя Арсений — Ксеша опустилась на колени перед ним и дрожащим, чуть слышным голосом проговорила:
— Прости ты мне, Арсений! Прости мне, неверной, окаянной! Он пристально, долго смотрел в ее сторону и произнес наконец:
— Чем ты виновата? Видно, не судьба мне. Забудем все! Сказал, как узлом завязал.
И отвернулся к стене. Весь день до вечера пролежал недвижимо.
Вот только уже после этой тяжелой болезни, тянувшейся очень долго, Арсений Чусовской и дал себя уговорить Семену: пристроил боковушку к их дому и поселился под их кровлей.
И хотя с тех пор минул уже не один год, он никогда ни единым словом не перемолвился с Ксешей об их прошлой любви...
Переступая порог их избы только в обед, в пабед и ужин, Арсений сидел за столом и ел молча, редко вставляя слово в беседу, но охотно слушал оживленные рассказы Семена о хозяйственных и торговых делах и следил за речами Ксеши — не раз она осаживала своего чересчур суетливого мужа.
Не любил Арсений, чтобы Семен или Ксеша заходили к нему в камору, но всегда с благодарностью замечал заботу Ксеши, которая в его отсутствие все чистила и мыла в боковушке.
Привык Арсений, что по возвращении из Дикого поля на пороге дома его постоянно встречала Ксеша.
Она молча обменивалась с ним взглядом, и этот взгляд говорил:
— Слава богу, жив и здоров воротился!

235

Ксеша не встретила его.
Несмотря на всю свою прирожденную молчаливость, он

с трудом удержался, чтоб не спросить о ней, о Ксеше. «Уж не недужна ли?» — думалось ему, пока разоблачался у себя в каморке и вешал оружие на стену.
И эта думка не шла из головы, когда переступал порог светлой, просторной избы Алтуховых, разделенной стенкой с дверьми от печи к окнам.
— Садись, садись, Арсеньюшка, — радушно обратился к нему Семен. — Садись, друже. Сейчас я и уху на стол поставлю. Больно хороша уварилась! И кашу... Ишь, зарумянилась как!
И он уже возился с ухватом около печи, а через минуту ставил на стол миску с дымившейся ухой и горшок с кашей.
— Кушай на здоровье! Чай, выголодал за эти дни в степу на сухо-яденье? — говорил Семен, подсаживаясь к столу.
Арсений собирался ответить, но и сам не заметил, как сорвался вопрос:
— А где же у тебя Ксеша? Недужна, что ли?
— Эх, уж и не спрашивал бы лучше! — поморщился Семен, медленно пережевывая хлеб. — Совсем одурела баба моя! Позавчера, после метели, вдруг скрутилась за речку Ардым ехать, где у нас заимка, знаешь, чай?
Арсений молча кивнул головой.
— «Боюсь, говорит, не замело ли там отару овец. Надо, мол, ее поближе к валу перегнать». Я ее так и этак уговаривал. Так нет. Поеду да поеду! И настояла на своем — поехала!
Арсений положил ложку и насупил брови. Резко обозначился на его лбу широкий рубец от давней раны, пересекавший бровь и переходивший на левую щеку.
— И ты отпустил? — спросил он сумрачно и глухо.
— А что же поделаешь с дурой бабой? Не бить же ее! На коня вскочила, двоих работных людей с собой взяла и — была такова... Сказала, что на мельнице переночует, а к обеду будет здесь... Да вот, видно, замешкалась, — добавил Семен, продолжая хлебать из миски.

236

подождала.
— Да в той стороне ноне о ногайцах не

слыхать. Вчерашние сторожи с той стороны приехали и сказывали, что все благополучно по рубежу.
— Вчера благополучно, а сегодня бог весть, — проговорил Арсений, подымаясь из-за стола.
— Куда же ты это? Не поев порядком. А каши и не отведал. Глянь, какова? — заговорил не без смущения Семен.
— Каша не уйдет, и вечером поесть можно. А в степу теперь небезопасно. Надо ей навстречу ехать.
Семен не посмел ничего возражать приятелю. Наскоро закончив трапезу, он тоже стал собираться в путь, навстречу жене.
5
После набега ногайских татар на пензенский рубеж прошло месяцев пять.
Пришла весна. Солнце начало греть не по-зимнему. Снег потемнел, осел, начал таять. С пригорков побежали ручьи. В лесу зачернели проталины. Вернувшиеся из теплого края грачи шумно оправляли свои старые гнезда. В синем небе звенели голоса полевых жаворонков.
Зазеленели леса, которые с запада вплотную подступали к самым стенам нового города на Пензе. Зазеленели и одинокие старые дубы, и ветлы у домов посадских и служилых людей. Слободы испо-мещенных, наделенных пашней драгун, черкасских казаков, пушкарей, пеших и конных стрельцов широкой подковой обогнули кремль и посадские улицы. По нивищам подымалась зеленая, сочная озимь.
Как только сошел снег, эти пензенские слободы сразу превратились в огромную усадьбу с садами, огородами, полями и выгонами.
И все цвело, зеленело, набиралось сил...
А над еще не зацветшей степью повалила на север пролетная птица, наполняя воздух тысячеголосым криком.
Проносились вереницы гусей, уток, лебедей... Курлыканье журавлей слышалось днем и ночью.

237

Некоторые осаживались на старые гнездовья в ближних к Пензе и

ее притокам болотистых лугах. Другие останавливались покормиться и пролетали дальше.
...Время шло. Семен Алтухов старался добыть из Пятигорья сведения об участи Ксеши.
Он не жалел на эти разведки ни денег, ни посулов, и получил, наконец, радостную весточку, присланную ему Султан-Харрысом с каким-то неизвестным торговым человеком, не то греком, не то евреином, по имени Баныка.
Старый ногаец сообщал Шимону, что его жена жива и здорова, ждет русских посланников по выкупу пленных. За нее, кроме выкупа, Султан-Харрыс хочет еще взять двоих пленных ногайцев, а за ее бережение ждет от Шимона в подарок хорошего аргамака.
Семен, успевший за эти полгода и поседеть, и похудеть, не мог усидеть на месте от радости, когда местный толмач, живший в Пушкарской слободе, переводил и растолковывал ему эту татарскую грамотку.
— Жива Ксеша-то? Слышь-ка, Арсеньюшка? И здорова Ксеша-то! Ой, господи! Хоть бы поскорее довелось с ней свидеться... Ведь вот тоже Султан-Харрыс этот, вожак деренчи, разбойник и вор, можно сказать, а совесть, значит, все же у него есть. Как ему аргамака аль башкира не отдать? Любого бери! Да что лошадь, я ему еще и раньше дары пошлю.
Арсений Чусовской, присутствовавший при чтении грамотки, ничего не сказал, по обычаю своему. Отвернулся к окну. Но Семену (он почти в том уверен) показалось, что у него навернулись на глаза слезы.
При помощи того же толмача, татарина-перекрещенца, Семен Алтухов написал и от себя Султан-Харрысу письмо.
Он благодарил старого ногайца, предлагал из своего табуна аргамака на выбор. А пока просил его продлить милости к жене до ближайшего обмена пленных. Просил его принять «себе в поминок кусок пестрой камки да пять аршин цветного сукна», чтобы подателю этого дозволено было Ксешу самолично увидеть.

238

имел возможности отправить эту грамотку в Пятигорье — не было

оказии. Наконец, он узнал, что несколько казаков-украинцев из Черкасского острожка на Пензе отправляются к калмыкам для покупки лошадей, годных под драгунское седло. Один из них взялся доставить письмо Семена Алтухова в Пятигорье к старому ногайцу Султан-Харрысу и повидать Ксешу.

7. Пензяки-лесовики

Остер топор, да сук зубаст.
Пословица
Арсений Чусовской пришел на кремлевскую площадку вместе со степными сторожами.
Высокий, крепкий, кряжистый, как дуб, он стоял недвижимо, свесив на широкую грудь свою кудлатую голову, сложив на груди могучие руки и пристально глядя в одну точку.
Молился ли он?
Трудно угадать!
Несомненно было только то, что он ничего не видел и не слышал. И свежий осенний ветер, по временам налетавший с ближней дубравы и теребивший его густые волосы, не мог нарушить той глубокой задумчивости, в какую он был погружен.
— Кончается служба, — шепнул стоявший около него Семен Алтухов. — Сейчас поп с крестом к нам на паперть выйдет.
Несколько минут спустя отец Лукьян в полном облачении, с крестом в руках вышел и, благословивши всех, произнес громогласно:
— Мир вам, сберегатели Руси!
Все стоявшие в церкви и около паперти ответили поясным поклоном.
На паперти боярские челядинцы засуетились, крича:
— Дорогу! Дорогу боярину Матвей Лексеичу! Дорогу послам государевым!

239

опять сомкнулась, к великому недоумению и неудовольствию боярина Гржицкого и

дьяка Афанасия, вышедших в это время на паперть.
— Очищай дорогу боярину! — грозно крикнул было дьяк Афанасий, но, встретив пристальный взгляд Чусовского, прикусил язык.
— Есть у нас до боярина челобитие, — твердо сказал дьяку Арсений. — Его и подадим боярину.
— Здесь не место принимать челобитные! — разъярился дьяк. Боярин Матвей Алексеевич, не принимай от него челобитья! — крикнул он, видя, что Арсений вынул из-за пазухи знакомый ему свиток.
— Для правды везде место! — спокойно произнес Арсений. — И здесь место, здесь и примет боярин наше челобитье!
— Да что за челобитье? Какое? Да и кто ты сам? — заговорил было боярин, несколько оторопевший перед толпой.
— Да это что? Ведь это мятеж, воевода! Что у тебя тут за распорядок? — грозно вопрошал дьяк Афанасий, оборачиваясь в сторону пензенских начальных людей и стараясь запутать дело.
— Никакого мятежа нету, — сухо отозвался Елисей Протасьевич Лачинов, — тут все верные стражи земли русской. Отчего им не идти к московскому боярину с челобитной?
— Так что же? Ну, прими их челобитную, Афанасий Микитич, сказал Гржицкий, обращаясь к дьяку.
— Ему не отдам челобитной, — решительно заявил Арсений. Отдам только тебе, боярин, да попрошу ее прочесть при всем народе, чтобы всем было ведомо, о чем мы просим.
— Изволишь ли видеть, боярин, — закричал дьяк, весь красный от волнения и гнева, — сколь велики дерзости этих нахалов. В шею их отсюда надо гнать, а не челобитную их честь!
Толпа зароптала. Послышались возгласы:
— Грози, да не грозно!
— Тут тебе не Москва! Мы ручной расправы не знаем!
— Боярин! — по-прежнему спокойно сказал Арсений. — Мы правды ищем... А челобитную не отдам ему потому, что он ее до тебя не доведет... Как и тут ее от градского жилецкого человека Семена Алтухова не принял. Вымогал у него через подьячих посулы да взятки...

240

обратился боярин Гржицкий к дьяку Афанасию.
— Лжу они на

меня плетут, — затараторил, моргая глазами, дьяк. — Я сказывал тебе про эту челобитную и ты одобрил, что я ее неI принял.
-— Да это не о той ли молодухе, что заартачилась и в осаду не поехала? — начал нерешительно боярин, ни к кому не обращаясь прямо.
— О той самой, о той самой, — поддакнул дьяк.
— Ложь это! — отчеканил Арсений. — Изволь, боярин, прочесть челобитную и увидишь, что дьяк тебе глаза отводит и у нас государ-ское украинное право отнять хочет!
— Читай, боярин, челобитную! — неожиданно гаркнула толпа за спиной у Арсения. — Читай!
Боярин понял, что медлить больше нельзя. Он принял челобитную из рук Арсения, развернул ее и стал громко читать:
«Великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу, Всея Великия и Малыя и Белыя Руси самодержцу, бьет челом холоп твой государев, пензенский градской жилец Семен Евфимов сын, а по прозванию Алтухов.
Приходили, государь, на твою, государеву, украйну ногайские княжата, и у меня, у холопа твоего, взяли женку мою в полон пятигорские люди. И ныне, государь, женка моя близ году в полону за нашу, государь, державу страдничает.
Милостивый царь-государь, покажи на мне, холопе твоем, свою цареву милость — повели ее у пятигорских людей послам твоим на твои царевы полоняночные деньги из полону выкупить».
Дочитав челобитную, боярин не без смущения обратился к дьяку Афанасию:
— Откуда же ты узнал и говорил мне, будто эта Алтухова жена в осаду не поехала и по своей вине попалась татаровьям в полон?
— Сказывали мне! Слух такой идет! — попробовал оправдаться дьяк.

16 Слово о родной земле

241

сам Алтухов, у которого после прочтения челобитной храбрости прибыло вдвое.

— Покажи, кто тебе ту лжу сказывал?
— Если дозволишь мне слово молвить, боярин, — добавил от себя Елисей Лачинов, — то я тебе скажу, а добрые люди слова мои подтвердят... Ту Ксенью Алтухову, Семена Алтухова жену, пятигорские люди взяли, когда я еще и не думал весть об осаде рассылать. Мы их ждали отсюда, из-за Узинского стана... Здесь и отпор им готовили. А они набежали вон откуда, от Хопра, тайным изгоном чуть не до Кривого озера. Алтуховскую заимку разорили и всех людей, кого не порубили да не замучили, с собой в попон забрали. И Ксенью тут же, с другими... Вот сошлюсь тебе на всех.
— Так ли было дело? — обратился боярин к пензякам.
— Так, так, боярин! — загудела толпа.
— Так я и твоему дьяку сказывал и подьячим его докладывал, заговорил вдруг с необычной для него живостью и горячностью Семен Алтухов, наступая на дьяка. — А он мне через подьячих велел сказать, чтобы я ему полсорока соболей, да две дюжины шкур бобровых принес, да еще ему коня, да старшим подьячим по мерину!.. А я и так разорен вконец... И женки лишен... И заимку спалили... А он еще и государского украинного права меня лишить хотел...
И расходившийся Семен под самым носом у дьяка размахивал руками, то сжимая их в кулаки, то грозя пальцем.
— Боярин-батюшка! — завопил, наконец, дьяк Афанасий, не зная, как выпутаться из беды перед толпой, которая поддержала Семена. — Боярин-батюшка! Изволь допросить моих подьячих: пусть скажут, пусть крест целуют, просил ли я с него каких посулов!
— О-гол-го! — зашумели пензяки. — Подьяческий крест недорого стоит. А Семке Алтушонку мы верим!
— Молчите! — крикнул Гржицкий. — Все замолчите! Дайте мне слово вымолвить!
Толпа смолкла, выжидая боярского слова.
— Вот как я по этой челобитной решу дело... Дьяк Афанасий Кутьин ошибся: поверил ложным слухам, а потому и не принял челобитной... А я вижу, и по сыску так оказывается, что Семен Евфи-мов сын Алтухов правильно просит о выкупе жены своей Ксеньи из

242

твоему челобитью исполнить обещаю!
— Что мне в обещаниях, —

горячился Семен Алтухов. — Твой дьяк тебе иное в уши натрубит! А вот дай-кось мне при всех людях свое клятвенное слово!
— Ай да Алтушонок, лучше не выдумаешь! — раздались возгласы.
Боярин вышел вперед и громко сказал:
— Даю тебе боярское слово и честью своей ручаюсь, что по приезде на Ногайскую сторону жену твою одной из первых из полона выкуплю на цареву казну!
— Аминь! — сказали пензяки, широко расступаясь и очищая дорогу боярину и его спутникам.
Толпа стала расходиться.
Семен Алтухов не выдержал, бросился на шею к Арсению и разрыдался.
* * *

Вокруг Пензы отцветала багряная осень. Бесшумно падали золотые листья с берез. Клены около кремля сплошь будто кровью облило. Среди пожелтелых листьев рябины рдели крупные гроздья ягод. Дрожали багряными листьями осины по перелескам.
Ветер перегонял по дубравам опавшую листву, то сметая ее в кучи, то вновь развевая по лесу.
Только дубы-зимняки не хотели расставаться со своей листвой; тронутая осенними холодами, она казалась медной.
В свежее погожее утро посольство двинулось, наконец, в путь в сопровождении тайшей, родовитых калмыцких вожатых, которые должны были указать ближайший и лучший путь степью до Маныча.
За посольством и его свитой тянулся обоз с запасами, нагруженными на двадцать мордовских телег и на двадцать вьючных коней. Одной боярской да дьяческой рухляди шло в обозе шесть подвод.

243

которыми Семен Алтухов поклонился послу боярину Гржицкому, еще раз умоляя

его, чтобы он не запамятовал о его женке в горьком полону на чужбине.

* *

*

Семен Алтухов не мог забыть происшедшего на кремлевской площади.
Не заступись тогда Арсений за правое дело, у него, Семена, не хватило бы духу остановить боярина и заставить его принять и прочесть челобитную.
Вместе с великой признательностью к Арсению в сердце Семена поселилась твердая вера, что и месяца не пройдет, как его Ксеша явится домой, и опять заживут они по-прежнему.
Теперь его беседы с Арсением начинались не иначе, как с этих надежд.
— Ну, друже, заживем мы с тобой, как вот скоро Ксешу-то к нам вернут! — говорил Семен, широко улыбаясь. — Ведь уж теперь это дело уряжено. Пожалуй, на вербной неделе она к нам сюда и сама будет, а?
Арсений слушал охотно, но отвечал уклончиво:
— Доживем — увидим!
Или:
— Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается...
И только.
Семен не унимался:
— Чего уж больше! Ведь клятвенное слово при всех дал. Чай, уж не может спятиться? Сказал ведь при народе, что мою Ксенью одной из первых выкупит... Ну, хоша бы и не из первых, а все-таки выкупит. Ведь слово дал и честью своей боярской поручился!.. Да что же ты молчишь? Что ты мне ничего не скажешь? Хоть бы словечком обмолвился...
— А что же я тебе стану говорить?
— Как что? Можно ль на слово боярское веру класть. Нет, ты скажи: можно веру класть, а? Аль сомневаешься? — допытывался Семен.

244

ты, что Ксеша с заимки вернется цела и невредима, а

набежали ногаи и в полон уволокли?!
— Так то совсем другое дело! — горячился Алтухов. — Раз не раз не приходится. Видно судьба наша такая...
— Вот то-то и оно. Ничего наперед не узнаешь и не угадаешь, что будет и как оно будет...
Семен досадливо махал рукой и отходил. «Кремень-человек»,— раздраженно думал он.

10
На дворе под навесом у сакли Султан-Харрыса Арсений Чусовской, готовясь в обратный путь, осматривал своих коней и их седловку и подвязывал к задней луке своего седла запасы, необходимые для долгого и трудного переезда через Дикое поле.
— Не выезжал бы ты с вечера, кунак, — говорил Арсению Сул-тан-Харрыс, ласково трепля Чалого по шее и любуясь конем. — Выезжай лучше на рассвете.
— Нет, я за ночь успею переехать всю часть пути до Сухого Ка рамыка, и, как начнет становиться жарко, мы будем у воды. А нoч^ теперь светлые, лунные.
— Это так... Но злоба людская не спит ночью — так говорят ) нас, а дневного света она боится.
— Для недобрых людей есть пищаль и сабля острая, — спокойнс говорил Арсений. — И — бог правому защита.
— Ты прав... Но пусть лучше ты забудешь положить в рот хлеб чем забудешь положить заряд в дуло ружья. Пустое ружье — т< же, что ослепший глаз или отрубленная рука: оно бесполезно...
Прошло не больше часа, как Арсений усадил немного отдохнув шую Ксешу на своего поводного коня, а сам сел на Чалого и, про стившись с радушным хозяином, двинулся в путь по кривым и узких закоулкам Пятигорского татарского городка.
Султан-Харрыс проводил его до переправы через реку Куму i сказал ему на прощанье:
— Прощай, джигит! Дай аллах нам с тобой в поле не встречать ся...

245

пробраться к Манычу — тому исполинскому оврагу, который протянулся от

устья Кумы до низовья Дона и который считается рубежом между Европой и Азией.
...Ночь была душная.
Со стороны Хвалынского (Каспийского) моря веяло жарким дыханием далеких туркестанских пустынь. Проносясь над морем, оно не становилось прохладнее.
Луна уже высоко стояла на небе, когда путники выехали на степное раздолье и прибавили ходу коням, которые за день успели отдохнуть на дворе Султан-Харрыса.
Арсений ехал впереди, Ксения, привычная к мужскому седлу, за ним. С наслаждением вдыхая сухой горьковатый воздух степи, она чувствовала себя счастливой среди беспредельного простора. Ей не хотелось ни говорить, ни думать.
Она устало следила за тенью от коня и от нее самой, которая, далеко протягиваясь в сторону черной, движущейся полосой, неотступно следовала за ней.
Такая же тень двигалась и за Арсением...
Они отъехали от левого берега Кумы верст восемь, не обменявшись ни словом, словно боялись нарушить торжественную тишину степи.
Вдруг Арсению послышалось где-то далеко конское ржание.
Он приостановил Чалого и, когда Ксения с ним поравнялась, положил руку на поводья ее коня.
— Стой! — проговорил он прислушиваясь. — Не погоня ли? Ржание повторилось, но уже гораздо ближе.
Чалый ответил на него громким продолжительным ржанием. Арсений различил, наконец, явственный топот нескольких скакавших быстро коней.
— За нами гонят, — проговорил он сурово. — Ну, двум смертям не бывать, а одной не миновать! Ксеша, уж лучше здесь нам вместе помереть, чем тебе одной в дьячем застенке!..
— Я с тобой не боюсь смерти, — сказала Ксения. Но Арсений уже не слушал, что она ответила.

246

дуло своего ружья, направил его навстречу всадникам, которые бь ли

теперь видны совершенно ясно.
— Вот они! Бей с наскоку! — кричал один из всадников, выдвип ясь вперед.
Арсений спустил курок. Пищаль грохнула. Передний ткнулся гриву коня, и конь шарахнулся в сторону.
Остальные стали сдерживать расскакавшихся коней.
— Наскакивай! Бей их! — кричал передовой.
Но Арсений пустил Чалого навстречу и с кистенем в руке налете на разбойников.
Вот сшиблись.
Удар. Еще и еще удары.
Один из разбойников покатился с седла, и распластался на земл< другой ухватился за грудь и, выронив саблю, опрокинулся навзничь.
Двое уцелевших повернули коней и во весь опор помчались of ратно...
Но нет, им теперь не уйти! — Арсений несется следом.
Вот наехал на заднего, и Чалый грудью сбил его с коня. И конь, всадник барахтаются в степной пыли...
Арсений соскочил с седла, насел на разбойника и надавил ему к грудь коленом и выхватил нож из-за пояса.
— Пощади! — хрипит тот. — Пощади, Христа ради... Дьяк пс слал... На ваши головы цену положил.
Голос Шмоньки-вершника...
— Не губи! Спасибо скажешь! Впереди-то засада!
Но Арсений словно не слышит, и охотничий НОЖ 10НЗИЛСЯ В грур дьячего подлокотника.
...Когда Арсений поднялся на ноги и, тяжело дыша ОГЛЯНУЛСЯ •( круг, то понял, что победа полная. Из пяти разбойником, яыс ланмь в погоню, четверо лежали на земле недаижимо.
Пятый мчался назад к берегу Кумы, и степной МТ1|ММ ДОНОСИ издали топот его коня.
— Ты жив? Ты поранен? — раздался позади Арсении голос ........
И заставил его очнуться от того сумяня, к............ ......... . ........
ему глаза.

247

повторила она боязливо, слегка касаясь его руки.
— Ништо! Обошлось

без этого.
Ксения припала к нему, обняла его колени.
— А я-то боялась...Мне показалось... О господи спасе милостивый... Ты жив! Цел и невредим остался!
И она залилась слезами.
— Ну, полно, Ксения! — сказал Арсений, стараясь поднять ее. — Полно! Мне ведь не впервой! Да встань же! Медлить некогда, коли жизнь дорога.
И он стал поспешно вытирать оружие, запачканное кровью врагов, о их же одежды.
Вновь зарядив пищаль, он подтянул на Чалом подпруги, которые при сшибке сбились на сторону.
Ощупав любимого коня и убедившись, что он не ранен, Арсений осмотрел и поводную лошадь, на которой ехала Ксения.
Потом помог Ксеше сесть в седло и, не оглядываясь на место побоища, свернул в сторону от прежней дороги и вместо северо-востока взял направление прямо на восток.
— Зачем не прямо путь держишь, а в сторону? — удивилась Ксения.
— Затем, что там, впереди, засада ждет.
— Аль татары?
— Какие татары! Свои горше лютого татарина ушибут... Пес сознался мне под ножом! От этих отмахнулись, а от тех уходить надо...
И Арсений быстро погнал Чалого, стараясь поскорее удалиться от места встречи с разбойниками и как можно более выиграть времени до утра и до наступления дневной жары.
Вопросы и задания.
По главам 1,2,5.
• С какими героями познакомились вы в первых главах повести? Помните ли вы, что в произведении, прежде чем начинается действие, автор знакомит читателя со своими героями?

248