ЖЕНЩИНА И МУЖЧИНА В РУССКОЙ ДЕРЕВНЕ АЛТАЯ

А.Д. 1 курс, магистратура

переселенцы Алтая руководствовались принципом соразмерности партии: невесту «по себе мерили».

Представление о том, что «добрая жена» должна быть ровней мужу, в том числе в социальном и материальном плане, издавна существовало в русской культуре

С достижением определенного возраста девушка считалась потенциальной невестой, а парень – женихом. По мнению В.А. Зверева, в народных представлениях половая зрелость приписывалась определенной возрастной «поре» с диапазоном в несколько лет, причем не существовало жесткой увязки физиологических и аскриптивных признаков совершеннолетия2. Вступление в брачный возраст воспринималось как период расцвета девушки. Так, о выборе невесты говорили: «Рвать цветок надо пока цветет, а как отцветает, так никому нужен не станет»3. У «австрийцев» и «поляков» в отношении просватанной невесты употребляли выражение – «в цветах сидит»4. Головным убором невесты был венок из цветов5. Среди переселенцев был распространен стереотип, что слишком юная невеста лучше возрастной девицы, говорили: «Девочка – изюминка, а брать надо [замуж – Е.К.] зрелую, перезрелая – гнила, недозрелая – в семье дойдет… Лучше взять недозрелую и сформировать ее характер в своей семье»6. То есть девушка должна была быть сформирована физически, но гибкой в психологическом плане, готовой принять уклад жизни новой семьи. Это особенно важно было в больших неразделенных семьях.

в четырнадцать-пятнадцать, у православных старожилов – в пятнадцать-шестнадцать лет. С

этого времени она могла посещать молодежные гуляния. Старообрядцы в основном были приверженцами ранних браков. У «поляков» и бухтарминцев парни и девицы уже с двенадцати лет начинали «женихаться»1, т.е. образовывать пары. Желательный возраст вступления в брак информанты определяют как семнадцать-восемнадцать лет для девушки и девятнадцать-двадцать для парня. При этом традиция устанавливала возрастной предел «нормального» вступления в брак для девушек двадцать лет у переселенцев и двадцать пять у православных старожилов, если до наступления данного возраста она не выходила замуж, то переходила в разряд «засиделых»/«старых дев». Возможно, данная разница была связана не только с этнокультурным, но и с биологическим факторами: начало физиологического совершеннолетия наступало у старожилок позже, чем у жительниц Европейской России, и пик половой зрелости длился в целом дольше, чем на западе страны, будучи близким к северорусской зоне2. Возрастные границы желательного вступления в брак у переселенцев были близки южнорусской традиции, а у старожилов – северорусской, судя по данным, которые приводит Т.А. Бернштам для этих регионов. Это связано с тем, что старожильческое население Алтая происходило преимущественно из северорусских и уральских губерний, а основной поток переселенцев шел из южных и центральных районов России.

основная масса женщин и мужчин вступали в брак в возрасте

восемнадцати-двадцати лет (от 36 до 49 % и от 44 до 52 % соответственно). К концу XIX в. увеличилась доля невест, заключивших брак до восемнадцати лет с 11,5 % в 1856-1859 гг. до 21,7 % в 1885-1896 гг. (таблицы 1-4). Возможно, такой скачок был связан с большой волной переселенческого движения. При этом доля невест венчавшихся в двадцать один-двадцать пять лет, была достаточно высокой и колебалась от 18,5 до 32 % (таблицы 1-4). Вероятно, это было обусловлено тем, что на Алтае до начала ХХ в. демографическая ситуация складывалась таким образом, что недостатка в женихах не было. Мужчин, вступавших в брак в двадцать один-двадцать пять лет было не меньше от 23 до 30 %

возрасте жениха и невесты. В фольклоре старожилов девушки обращались к

родителям с просьбой: «Не отдай меня за старого замуж… Ты отдай меня за ровнюшку», мотивируя это отсутствием любви к старому мужу, сексуального влечения, достаточной жизненной силы, общих интересов5. Анализ метрических книг второй половины ХIХ в. показал, что на Алтае доля браков, где жених был старше невесты была 54,6-66,8 %, а невеста была старше жениха – 20,9-27,3 % (таблица 5). Но при этом редко встречалось, чтобы разница в возрасте превышала один – два года. Полевые материалы свидетельствуют о негативном отношении крестьян к бракам, в которых невеста была старше жениха на несколько лет, хотя и сообщают о их наличии. Согласно хороводной песне «поляков», такой брак грозил несчастливой емейной жизнью, изменами мужа1. По мнению А.И. Алмазова, анализировавшего русские пословицы в конце ХIХ в., отрицательное отношение к неравным по возрасту бракам было характерно для общерусской традиции2.

поскольку принадлежность молодых к одной культурной традиции являлась залогом взаимопонимания

в новой семье. В случае смешанного брака адаптация женщины вдвойне усложнялась, поскольку, как правило, до появления детей, а часто и дольше она жила в семье родителей мужа – чуждой ей культурной среде, которая стремилась привить ей свои традиции – «оказачить», «обруссить», «окержачить» и т.д. Например, если семья разрешала казаку взять в жены крестьянку, то старалась «сделать» из нее казачку3. Г.Д. Гребенщиков писал, что его мать-казачка казалась свекрови-бергалке слишком нежной, и та вышучивала ее: «Ей бы по двору ходить, да похмыкивать»4. А.И. Алмазов отмечал, что в народных воззрениях главным условием удачного брачного выбора являлось соответствие духовного и морального склада партнеров5. Молодежь разных этнокультурных групп Алтая собиралась каждая в своем конце села и нередко враждовала между собой, в том числе и «из-за девок». Во многих деревнях зафиксировано четкое деление, по крайней мере, на два края – «сибирский» и «россейский». Влияние стереотипа об обязательной принадлежности брачующихся к одной этнокультурной и конфессиональной группе на брачный выбор русских Алтая стало ослабевать на рубеже 20-30-х гг. ХХ в., когда в результате революции и войн стала ощущаться нехватка мужского населения в регионе. Происходило это быстрее всего среди православного населения.

в середине ХVIII в. русское население по численности превышало автохтонное,

алтайцев, казахов. Согласно переписи 1926 г., в Алтайском крае восточные славяне составляли 93,21 %, остальные этносы – 6,8 %1. По данным переписи 1939 и 1959 гг. соотношение изменилось незначительно2. Русские старожилы в моноэтнических селах, особенно старообрядцы, в бытовом плане брезговали общаться с аборигенами. Г.Д. Гребенщиков так описал сцену в лавке с. Шемонаиха в начале ХХ в.: «Входит девушка, здоровая, белокурая и румяная, с гладко прилизанной белой косой, а перед иконой ее [конфессии – Е.К.] у прилавка стоит киргиз. Она крестится и, смотря на киргиза, говорит: – У-у, дьявол!»3. Один из жителей с. Шемонаихи также оставил свои воспоминания на этот счет: «Их некрещеных (киргизов, казахов) брезговали сажать вместе с собой за стол во время еды. Им для этого отводили отдельное место на «нижнем голбце», давали особую посуду... которой потом сами не пользовались, считая ее «поганой»4. По сведениям М. Швецовой, «поляки» сторонились «инородцев», опасаясь «пагубления души», поэтому «скрещивание» между ними было «ничтожно»5.

«понедельно» или с меньшей периодичностью: «Ты – сноха – коровку

доишь, ты теляток поишь, а ты печку пеки, а если может, свекровка пекет или варит… Три дня доила, переменялися потом»3; «Неделя твоя в куте готовить завтрак все, обед, а неделю эту ты коров доишь на улке, телят поишь»4; «Его мать замуж вышла, дома было шесть братовей и жили все вместе. Значит шесть было снох… Две снохи хлеб пекут, две стирают, две там скот. И все парами делали»5. Каждая неделя в зависимости от содержания занятий в этот период имела свое название: «стряпчая», «скотная», «гульная». «Стряпка» должна была подняться раньше всех в семье, в 4-5 часов утра, истопить печь, испечь хлеб, приготовить завтрак. В 7-8 часов семья садилась завтракать (обедать). В обязанности стряпки, помимо приготовления и подачи пищи на стол, входило мытьё посуды и повседневная уборка дома.